Последний звонок
Алевтина проснулась с тяжёлым камнем в груди. День начинался не с утреннего кофе или первых лучей солнца — сегодня был день рождения её матери. Внутри бушевало: то она вспоминала об этом, то старательно вытесняла мысль, погружаясь в уборку или приготовления к встрече с подругой. Рука так и не тянулась к телефону — то из-за разницы во времени, то под предлогом, что мать спит или занята. Но правда была проще — она боялась.
Они молчали почти год. Почти 365 дней пустоты, прерываемой лишь краткими сообщениями от брата. Алевтина скучала. И всё же… в этой тишине было что-то спасительное, почти успокаивающее. Она привыкла к хрупкому балансу и знала — один разговор может разрушить всё снова.
Алевтина стояла перед зеркалом, аккуратно подводя глаза, ловя в отражении собственный тревожный взгляд.
— Ну что, Лёля, — прошептала она, — всё равно придётся.
Брат был в Финляндии, уехал с девушкой на дачу — длинные выходные, День Победы. Поздравил мать заранее, а про сестру забыл. Надежда, что он позвонит из дома престарелых и передаст трубку, растаяла.
Отношения с матерью всегда напоминали минное поле. Та была холодной, резкой, безжалостной в суждениях. Профессиональный педагог, она превратила дочь в подопытного кролика для своих методик. Воспитание больше походило на армейскую муштру — план, дисциплина, бесконечные требования. Детской теплоты здесь не было.
Алевтина помнила, как в шесть лет плакала на морозе:
— Мам, мне холодно…
— Представь, что ты пышка в печке, и беги быстрее, — отрезала мать.
Подростковые годы стали ещё тяжелее: вечные сравнения с «детьми коллег», упрёки, требования быть идеальной. Учёба, немецкий, музыка, чтение, спорт — всё сразу. Любви не было. Был контроль. Даже успехи воспринимались как должное. Когда Алевтина впервые задержалась у парня, услышала:
— Теперь тебя никто замуж не возьмёт.
С братом мать была мягче. Он пропадал у друзей на сутки, а её за такое могли месяцами пилить. Отец уехал в Чехию после развода, бабушка перебралась к Алевтине в Питер, а мать, оставшись одна, вдруг появилась в Москве. Без денег, с пожелтевшим паспортом и тоннами претензий. Вскоре уехала к очередному кавалеру в Киев, разругавшись с бабушкой из-за «разваленной семьи».
Мужчины всегда к ней тянулись. Красота, ум, уверенность. Но никто не задерживался надолго — не выдерживали. Подруги тоже уходили. Никто не оставался рядом — ни мужчины, ни женщины. Лишь Алевтина держалась, словно якорь. Хотя всё чаще чувствовала, как он тянет её на дно.
Когда она сама развелась и собралась переехать в Прагу, мать сказала:
— Ты предаёшь детей. Ты не мать.
С тех пор они говорили редко. Иногда мать присылала письма: длинные, витиеватые, с извинениями и ностальгией. В них было что-то настоящее, будто на бумаге она могла быть той, кем не умела быть в жизни. Алевтина читала и верила: «Может, теперь всё изменится…»
Но цикл повторялся. Письма — звонок — колкость — обида — тишина.
Когда мать заболела — Паркинсон, слабость, падения — брат настоял на пансионате. Комната, сиделки, уход. Но даже там мать оставалась собой: вечно недовольной, едкой. На 85-летие собралась вся семья — дети, внуки. Алевтина не видела мать пять лет, только по видеосвязи. И вот, встретившись наконец, услышала:
— У тебя хороший маникюр. Часто ходишь?
Это был весь разговор. Всё, на что мать нашла силы.
Прошёл год. Они говорили дважды. Теперь мать не брала трубку — то ли не слышала, то ли не хотела. От брата доходили обрывки новостей, но ясности не было.
В Петербурге сгущались сумерки. За границей — утро. Алевтина снова набрала номер. Один. Второй. Дом престарелых. Регистратура. Без ответа. Она почувствовала и вину, и облегчение. И написала заведующей:
«Передайте, пожалуйста, поздравления моей маме. Извините, что не дозвонилась».
Алевтина опустилась на диван и уставилась в окно. Завтра ей — шестьдесят. И только теперь она поняла: есть битвы, которые нельзя выиграть. Всё, что остаётся, — надеяться, что где-то в глубине мать знала: дочь её любит. Несмотря ни на что.
