Отправили в дом престарелых… Как пережить этот трудный шаг?

**Дневник. 12 мая.**

Сегодня выдался день тяжелый, будто сама природа знала, какое горе нависло над нашим селом Дубровка. Сижу у окна в своем фельдшерском пункте, а сердце сжимается, будто его тисками медленно сдавливают. Вокруг тишина. Ни лая собак, ни детских голосов, даже петух соседа Тихона не кричит. Все смотрят на дом Анны Степановны, нашей бабы Ани. А у калитки городская машина, блестящая, как лишний гвоздь в старом заборе.

Приехал за ней сын, Виктор. В дом престарелых.

Появился он за три дня до этого в дорогом костюме, от которого пахло не родной землей, а чужим одеколоном. Зашел ко мне, якобы за советом, а на деле за оправданием.

Мария Ивановна, сами понимаете, говорил он, глядя не на меня, а на старую аптечку. Маме нужен уход. Профессиональный. А я что? Работа, командировки. Давление, ноги Там ей будет лучше. Врачи, уход

Я молчала. Смотрела на его руки чистые, с белыми ногтями. Этими руками он в детстве цеплялся за Анин подол, когда она вытаскивала его из реки, синего от холода. Этими руками он хватал пироги, которые она пекла, не жалея последней муки. А теперь этими же руками подписывал ей приговор.

Витя, говорю тихо, а голос дрожит, будто не мой. Дом престарелых не дом. Это казенные стены.

Но там специалисты! почти крикнул он, словно убеждал себя. А здесь что? Вы одна на все село. А если ночью ей плохо станет?

А я думаю: «Здесь, Витя, стены родные, которые лечат. Здесь калитка скрипит так же, как сорок лет назад. Здесь яблоня под окном, которую твой отец сажал. Разве это не лекарство?» Но вслух не сказала. Что толку, если человек уже решил?

Он уехал, а я пошла к Ане.

Сидела она на лавке у крыльца, прямая, как свеча, только руки на коленях дрожали мелкой дрожью. Не плакала. Глаза сухие, смотрели вдаль, на реку. Увидела меня, попыталась улыбнуться, а получилось, будто не улыбнулась, а глотнула горького.

Вот, Мария Ивановна, говорит, голос тихий, как шелест опавших листьев. Приехал сын Забирает.

Присела рядом. Взяла ее руку холодная, шершавая. Сколько же эти руки сделали за жизнь И грядки пололи, и белье в проруби полоскали, и Витю своего качали, баюкали.

Может, поговорить с ним еще, Аня? шепчу.

Она покачала головой.

Не надо. Он решил. Ему так легче. Он же не со зла, Мария. Он по-своему заботится.

От этих слов у меня сердце ушло в пятки. Не кричала, не рвала на себе волосы. Принимала, как всегда принимала и засуху, и дожди, и смерть мужа, а теперь вот это.

Перед отъездом я снова зашла. Она собрала узелок смешно сказать, что там было: фото мужа в рамке, шерстяной платок, что я ей дарила, да иконка медная. Вся жизнь в одном ситцевом свертке.

Дом был прибран, полы вымыты. Пахло чабрецом и холодной золой. Сидела за столом, где стояли две чашки и блюдце с остатками варенья.

Присядь, кивнула. Чаю попьем. В последний раз.

Сидели молча. Часы на стене тикали раз, два, раз, два Отмеряли последние минуты ее жизни в этом доме. В этом молчании было больше крика, чем в любой истерике.

Потом встала, подошла к комоду, достала сверток. Протянула мне.

Возьми. Скатерть. Мать моя вышивала. Пусть у тебя будет.

Развернула белое полотно с синими васильками и алой каймой. Ком подступил к горлу.

Аня, зачем?.. Оставь себе. Она тебя здесь дождется.

Она посмотрела на меня глазами, в которых стояла такая тоска, что стало ясно она не верит.

И вот настал тот день. Виктор укладывал ее узелок в багажник. Аня вышла в лучшем платье, в том самом платке. Соседки, кто посмелее, вышли за калитки. Стояли, вытирали слезы подолами.

Она оглядела всех. Каждую избу, каждое деревце. Потом посмотрела на меня. И в глазах ее был немой вопрос: «За что?» И просьба: «Не забывайте».

Села в машину. Гордо. Не оглянулась. Только когда машина тронулась, в заднем стекле мелькнуло ее лицо и по щеке ползла одна скупая слеза.

Прошла осень, зима пролетела метелями. Дом Ани стоял с заколоченными окнами. Снег замел крыльцо, и никто не чистил. Село будто осиротело.

Иногда звонил Виктор. Говорил сдавленно: «Мама привыкает, уход хороший». Но в голосе его была тоска, и я понимала это он сам себя запер в той казенной палате.

А потом пришла весна. Такая, какая бывает только в деревне с запахом талой земли и березовых почек. И в один из таких дней у околицы показалась знакомая машина.

Сердце екнуло. Неужели плохие вести?

Из машины вышел Виктор. Похудевший, с сединой. Открыл заднюю дверь и я замерла.

Опираясь на его руку, вышла она. Наша Аня.

Стояла, щурилась на солнце, дышала. Дышала так, будто пила этот воздух.

Мария Ивановна Виктор поднял на меня глаза, в которых была и вина, и радость. Не смог. Там она угасала. Как свеча на ветру. Я приезжал она смотрела в окно, будто не узнавала. И я понял, дурак, что не стены лечат, не уколы по расписанию. Родная земля лечит.

Он сглотнул.

С работой договорился. Каждые выходные сюда. Буду сам. И вас прошу приглядывайте.

А Аня подошла к калитке. Провела рукой по шершавому дереву, будто гладила родное лицо. Виктор снял доски с окон. Дом вздохнул.

Она вошла на крыльцо, остановилась на пороге. Закрыла глаза. Вдыхала запах своего дома. И улыбнулась по-настоящему, как улыбается человек, вернувшийся домой.

К вечеру все село было у нее. Кто молоко принес, кто хлеб теплый, кто варенье. Сидели, говорили о простом о расс