Марья Ивановна больше не правила в этой семье.
— Нет, Илья Васильевич! Это платье мое, я его не отдам! — кричала Наталья, нахлобучивая рукава, будто приготавлялась к долгому спору. Глаза у нее горели, словно она бы за полотно сражалась на поединке.
— Наталья, умоляю, не порть праздник Анны. Прабабушка хотела, чтобы оно приносило счастье всем невестам! — Илья Васильевич, ударник автозавода с сединой уже на висках, покачивал головой. Тот самый, кого все звали Марьяй Васильевной, когда он еще не вступал в родственные связи с этой семьей.
Наташа пошла на яркое нахальство. Ее руки молотили воздух, будто метла, разгоняющая снежную пороху:
— Это вещь для Маши! Мой сын был жив, а теперь его нет. Платье — это все, что остается от Надежды Петровны. Ни с кем делить не собираюсь!
Тихий портретной венецианской сценой по сторонам висел на стене. Там, венчайся как сейчас, жених в приличном пошиве, вроде бы тех времен, и невеста в том самом платье. Только манто сейчас на вешалке в прихожей — чуть прогнило, как бабка Марья Ивановна и наказывала: «Старье держи, а ежели руки не выстроишь — плевок в душу».
Маринка, пятнадцатилетняя внучка, украдкой окинула взглядом деда и тетю. В глазах у Ильи Васильевича, как в моторе спички-трансмале, гасли нервы — он всегда выигрывал, но никогда не победил в этих семейных перепалках. И Натальи небеса не сжалились, что она жила в новостройке, а прабабушка — в особняке, который оброс веками хлопот за жилье и внука, а теперь пловом чуть не задохнулась.
— Наталья, ты не имеешь права, — попытался Илья сохранить тон.
— Нет,Marshal! Ты тут сегодняMarshal, но я носила это платье! И крестной невесте — Марии, что родилась в той самой кровати, где я венчалась с Надеждой! Я — по праву, я — по крови!
Маринка внутрь себя закрутила болт — она не любила роль слушающего. Свадьба Анны завтра, а они уже пять дней злобной тучей плетутся. В академии она прошивала работу по русскому фольклору, думала про Господа земные, но никогда не чувствовала так убийственно, как теперь, когда люди вырезаются друг на друга, будто жизнь это тонкие катанки из пузырьков.
Она глянула на фото в рамках — Аня в свадебной туфельке, улыбка как блин в сметане, но как огонь в глаза. Платье… Оно могло быть оберегом, как в старинных преданиях, когда русская боярыня носила на груди крест из соломы. Или же оно просто ткань — и секретных имен в вышивке нет.
— Дед, — наконец нарушила Маринка молчание, — а если я сама пойду к тете Наталье? Нет, правда. Она нас слушать станет, когда я одна.
Илья замер. Глядя на внука, надеялся, что она поймет — это не детские уроки. Но Маринка уже ушла в грезу: возможно, там, в домике Натальи, смахнешь пыль с коробки, и платье — та самая копия, что у бабушки, и вспышка вспыхнет, как в старинном сенсе.
— Ты молодой дурак, ты не втираешься, — говорила мамА в родители. Но Маринке сейчас нужен был герой, а не учителя.
Коробка с платьем встретила ее как старинный амулет. Наталья не отрицала, что оно там. Даже помогла выбраться:
— Это не мое. Оно — для Той, которой судьба пожелает выйти. Но ты же знаешь, я… После того, как внук ушел заместо сына… Я его ждала. Теперь не могу рвать с ним связь.
Маринка смотрела. Платье в коробке — неохотно, но с жадным блеском: кружево на груди, как цветущий палисадник, жемчужины — будто молнии в туман. И Наталья, выдыхая изо всех сил, сказала:
— Если бы ты виделось на моих глазах, как Аня надевала его и смеялась! Или как я сама, когда Надежда, моя свекровь, улыбалась… Оно — талия жизни, не пыль.
— Вот и марш, — выдохнул Маринка, беря коробку. — Ты же хочешь, чтобы оно жило? Чтоб напоминание было не в коробке, а в улыбках?
Вечером она вернулась с платьем, а Илья Васильевич, этот умный русский человек, не спорил. Он кивнул:
— Теперь ты — кровь, что связывает.
А на свадьбе Анны, в тот майский день, когда рамена на палатке расплодились как масляные розы, платье село как в детской сказке. Казалось, оно и не ткань, а оберег, созданный из мыслей, что тащат будущее за собой.
Потом, после ужина, Маринка глядела на Марью Ивановну и тетю Наталью. Они приговаривали, как в народных буднях:
— Может, я Маше расскажу? Чтоб ждала?
— Или ты, Наталья, поможешь подгонить?
И вдруг стало ясно, как в старой избе после дождя: вещь важна не своей ценой, а связью, что она создает. И даже молчание в сердце превращается в счастье — если б сила в том.
