**Дневник. Серый день.**
Поезд ушёл, а Ярослава так и осталась стоять на перроне. Не оттого, что не знала дороги домой — просто не видела в этом смысла. В руках она сжимала потрёпанный пакет из «Пятёрочки», в кармане жалобно позванивали мелочь, а в воздухе всё ещё висело её «береги себя», горькое и резкое, как ноябрьский ветер, что не хочет отпускать.
Дочка помахала ей из окна вагона — коротко, словно из вежливости. В наушниках, с лицом, уже унесённым мыслями в чужой город, она казалась чужой. Состав тронулся, а Ярослава всё ждала: вот-вот обернётся, улыбнётся, прижмёт ладонь к стеклу, как в детстве. Но нет. Только пустое окно мелькнуло и растаяло в дымке, оставив её одну среди чужих голосов и стука колёс.
Она вздохнула тяжело, будто выдыхала что-то важное. Подошла к скамейке у края платформы, поставила пакет. Внутри лежал термос — новый, блестящий, купленный специально для Лизы. «Мама, ну не надо», — твердила та по телефону. Но Ярослава не умела иначе. Её любовь всегда была осязаемой: шерстяной шарф, банка солёных огурцов, гречка в пакетах. Что-то, что можно вручить, оставить, чтобы напоминало. Иначе как доказать, что она ещё здесь? Что не стала просто призраком в квартире, где когда-то звенел детский смех?
День был пасмурным, небо нависало низко, а ветер дёргал за полу пальто, словно торопил: иди, не задерживайся. Но она сидела. Курила, медленно затягиваясь, будто каждый клубок дыма отдалял возвращение в пустые комнаты, где тишина давит громче криков, а телефон молчит неделями. В голове кружились не мысли, а их обрывки — тяжёлые, недоговорённые.
Рядом скрипнула скамейка. Седел мужчина. Лет пятидесяти, с потрёпанным рюкзаком и бутылкой «Боржоми». От него пахло дорогой, вагонной пылью и чем-то неуловимо родным — может, одиночеством. Молчали.
— Ваш поезд? — спросил он, глядя в пустоту.
— Нет. Дочку провожала.
— Ага, — кивнул он. — А я вот приехал. К отцу. Лет пять не виделись. То работа, то суета. А тут… будто в груди что-то щёлкнуло. Как долг, который пора отдать.
Ярослава взглянула на него. Лицо простое, морщины будто прочерчены годами. Но в глазах — искорка, ещё теплящаяся. Будто не чужой, а старый знакомый, которого узнаёшь даже после долгой разлуки.
— А вы… давно одна? — спросил он тише.
— Четыре года. Сначала казалось — тишина, покой. Потом — просто пусто. Вот сижу, думаю: может, на следующей неделе махнуть к ней? Но она взрослая. У неё своя жизнь. Я там — лишняя.
— Понимаю, — вздохнул он. — А нам всё кажется, что они нуждаются в нас. Даже когда молчат. Даже когда не звонят. Ждём звонка, письма…
Она кивнула, губы дрогнули в бледной улыбке. Сигарета догорела, окурок раздавила об урну.
— А вы к отцу… мириться?
— Не знаю, — пожал плечами. — Может, просто увидеть. Убедиться, что он ещё здесь, ещё дышит. Может, услышать: «Опоздал, сынок» — и тогда решить, уходить или остаться.
Замолчали. Он открутил крышку, сделал глоток. Она машинально протянула руку — он передал бутылку. Вода обожгла горло холодом. Вернула.
— Знаете, — сказал он, глядя на рельсы, — странная штука. Сидим, два незнакомца. А мне будто легче. Будто не один в этом холоде.
— И мне, — тихо отозвалась она. — Как будто задержалась не зря. Без повода, но… с чем-то тёплым.
Он посмотрел на неё — впервые прямо. Без слов, но в этом взгляде было больше, чем благодарность. Будто всё важное уже сказано, а остальное — не нужно.
— До свидания, — поднялся он.
— Счастливо, — ответила она. — Не опоздайте. Вас, может, ждут.
Он ушёл, рюкзак слегка раскачивался, будто нёс не только вещи, но и груз мыслей. А Ярослава осталась. Ещё ненадолго. Сидела, глядя вслед. Не от тоски — просто хотелось запомнить этот миг, как последний аккорд старой песни. Потом встала, взяла пакет и пошла. Не домой — сначала к набережной, где ветер гнал по воде рябь. Потом в булочную, где пахло ванилью и горячим хлебом. Может, зайти к Марине, с которой не виделась сто лет — не из-за ссоры, просто так вышло. Просто потому, что захотелось. Потому что сердце вдруг ёкнуло — и этого хватило, чтобы свернуть с привычной дороги.
Под низким небом, среди чужих судеб, всё ещё оставалось место теплу. Хоть на миг. Хоть между уходящими поездами. Хоть в паузах между молчанием. И если прислушаться — оно было рядом. Тихое, но живое.
