Утро пахло берёзовыми дровами и морозной хвоей. Таким бывает только деревенский воздух зимой, когда от холода звенит тишина, а снег оседает на крыше с едва слышным шепотом. Илья стоял у заиндевевшего окна, босой, в поношенном свитере, пропитанном дымом и годами, с кружкой обжигающего чая в руках. Дыхание превращалось в лёгкий пар, будто душа не находила слов. За стеклом — замёрзшие узоры, а за ними деревья, словно немые стражи прошлого, помнящие всё, что уже ушло, но не забыто. Это утро было одновременно родным и чужим — как будто время вернуло его назад, но глазами другого человека.
Сегодня ровно два года, как не стало мамы. Впервые за это время он переступил порог родного дома. Здесь всё дышало ею: потертые половики, выцветший ковёр с васильками, поцарапанный эмалированный чайник, гудящий при отключении света. Тот же запах — смесь печной золы, старого сруба и едва уловимого аромата мяты, будто стены хранили её тепло. Доски под ногами скрипели, будто узнавали его шаги. На печи — та самая чугунная форма, в которой мама пекла хлеб, пока папа напевал под нос старые песни, громыхая посудой. В этой обыденной суете было больше любви, чем во всех несказанных словах.
Они не разговаривали семь лет. Ссора разорвала их, как ржавый гвоздь рвёт холст — резко, бесповоротно. Слова тогда резали больнее ножа. Они кричали, не слушая друг друга, будто дрались не между собой, а с собственной тоской. Он ушёл, хлопнув дверью так, что задребезжали стаканы в серванте. И не вернулся. Даже на Пасху, когда отец звонил и говорил: «Она ждёт. Не скажет, но ждёт». Даже когда она писала: «Приезжай, Илюш». Он читал — и молчал: гордость глуха, а просить прощения не научили.
Потом — болезнь. Тихо, как мышь под полом, подтачивающая фундамент. Потом — отец, одно только: «Илья…» — и он всё понял. Похороны. Хмурый день, низкие тучи, чужие люди в чёрном, притворные соболезнования, глухой стук земли о крышку. В памяти — только снег, падавший на гроб, будто сама зима пыталась укрыть эту боль.
Он приехал не за прощением. Слишком поздно — слова, не сказанные вовремя, теряют силу. Дом звал его не голосом, а чем-то глубже — будто сами стены тянули сквозь годы. Нужно было закончить что-то — не здесь, а в душе. Дослушать тишину, в которой всё ещё звучало непрощённое. Или допечь — не буханку, а прошлое, лежавшее в груди тяжёлым, сырым комом.
В кладовке он нашёл мешок муки. Запылённый, но аккуратно завязанный — будто ждал его. Срок ещё не вышел. Налил воду, развёл дрожжи, начал месить. Руки вспоминали сами — её движения, её науку. Пахло детством: печь, её шершавые ладони, мучная пыль на пальцах. Каждая складка теста будто разворачивала в памяти забытые страницы.
Тесто поднялось быстро — будто спешило. Он положил его в потемневшую от времени форму, следы её пальцев всё ещё виднелись на краях, и поставил в печь. СеИ когда свежий хлеб зарумянился, Илья вдруг почувствовал, как что-то внутри него отпустило — будто тёплый мамин шёпот наконец пробился сквозь года и лёг на сердце, как мягкий кусочек только что испечённого хлеба.
