**С чистого листа**
Когда он вернулся, его никто не ждал. Ни с пирогами, ни с попрёками. Ни с расспросами, ни с крепкими объятиями. Только молчание — густое, как будто он не отсутствовал пять лет, а просто вышел за хлебом и задержался. Его исчезновение превратилось не в рану, а в чёрную дыру, которую город будто позабыл.
Подъезд остался тем же, но дверь перекрасили — с облезшего голубого в безликий бежевый, словно кто-то пытался вымарать его память. Соседи стали другими. Замки — новыми. Почтовый ящик висел косо, с ржавой прорехой, будто его дернули, да махнули рукой. Он вставил ключ. Замок щёлкнул со скрипом, будто сустав старика, нехотя поддался, но всё-таки открылся.
Внутри было темно. Воздух стоял затхлый, как в подвале, где время не идёт, а оседает слоями. Пахло плесенью и чем-то утраченным — будто воспоминания забились в щели между досками. Он опустился на диван, провёл ладонью по ткани — пыль легла узором, как отпечаток на забытой фотокарточке. В этом следе было больше жизни, чем в словах «я вернулся». Потому что дома не было — его предстояло собрать заново.
Он отсутствовал полторы тысячи дней. Сперва — зона, потом — попытки найти опору. Последние месяцы — без срывов. Без откатов. Писем почти не приходило. Ни от родни, ни от приятелей. И это, как ни странно, облегчало: не ждать, не надеяться, не оправдываться. Самое страшное — не прошлое, а пустота, когда твои дни ни для кого не значат ничего.
На кухне стоял чайник. Побитый, с отколотым носиком, но рабочий. Он щёлкнул конфоркой, налил воды. Вода текла мутная, с рыжим отливом, будто хранила в себе старую злобу. Трубы гудели, словно бормотали что-то давно забытое. Он распахнул окно. Холодный воздух вполз в комнату, как незваный путник — резкий, но живой. Он вдохнул полной грудью. Не потому что хотел. А потому что это был первый шаг к тому, чтобы заново научиться дышать.
В шкафу сохранилась старая куртка. Выцветшая, пропахшая сыростью и временем. Он натянул её и вышел во двор. Шёл медленно, будто боялся спугнуть самого себя. Пальцы в карманах сжимались — не от мороза, а от внутренней дрожи. Город остался прежним: те же ямы на асфальте, те же облупленные подъезды. Но он смотрел на него, как на чужой мир. С каждым шагом что-то внутри оживало, будто склеивалось из осколков.
На остановке стояла женщина с ребёнком. Мальчик уставился на него, не моргая. Он робко улыбнулся. Мальчик сморщился, спрятался за мать, но тут же выглянул снова. И этого короткого взгляда хватило, чтобы в груди теплянулась искорка: может, ещё что-то возможно.
Он купил хлеб, молоко и коробок спичек. Простые вещи — будто доказательство, что можно начать с малого. Продавщица пробила покупки молча, но взглянула на него. Не с ненавистью, а с пустотой — будто на призрака, которого не замечают. Этот взгляд резанул глубже, чем прямое презрение.
Дома он сел за стол, отломил ломоть хлеба, налил молоко в потрёпанную кружку. Ел медленно, вслушиваясь в каждый вкус, как будто учился не просто жевать, а существовать. Прислушивался к тишине, к стуку ложки о дно, к крикам детей за окном. Потом подошёл к зеркалу. Долго разглядывал своё лицо, будто видел его впервые. Улыбнулся. Неуверенно, но честно. И это было первое, что он сделал для себя.
Утром он поднялся в пять. Вымыл пол до скрипа, будто стирал не грязь, а прожитые годы. Сходил на базар. Принёс молоток и гвозди. Постучал к соседке — предложил починить шкаф. Говорил тихо, но твёрдо, как человек, который хоГлядя в окно на первый снег, медленно падающий на тротуар, он вдруг осознал, что даже зима теперь кажется ему новым началом.
