На погосте пахло мокрой травой и оттаявшей глиной. Весна здесь всегда опаздывала, будто смерть не спешила уступать свои владения. Деревья стояли голые, с едва набухшими почками, застывшие, как люди после поминок – потерянные, не знающие, куда податься.
Андрей стоял у могилы деда, сжимая в руках венок с выгоревшей лентой: «Вечный покой». Он не чувствовал ни скорби, ни облегчения. Внутри всё замерло, будто озеро в первые морозы: сверху гладкий лёд, а в глубине – бурлящая вода. Вспомнил, как в детстве прятался от дедового ремня в сарае за ржавыми вёдрами, а мать кричала со двора: «Андрей, не зли его!» Тогда страх смешивался с обидой, но сильнее всего – с мыслью, что его никто не слышит.
Деревня вымирала. Из двенадцати домов едва половина ещё держалась. Крыши зияли дырами, будто стариковские рты, заборы косились, как пьяные. Детского смеха давно не слышно, запаха свежего хлеба – тоже. Молодёжь разбежалась – кто в город, кто за границу, не оглядываясь. Старики уходили один за другим, словно по расписанию. Оставшиеся бродили с пустыми глазами – часовые, ждущие смены, которой не будет.
Андрей уехал двадцать лет назад – сначала в училище, потом в армию, затем на заработки в Карелию. Теперь вернулся. Дед умер внезапно. Соседка позвонила: «Приезжай, уже окоченел».
Он думал: похороню, продам дом – и дело с концом. Был готов к сырости в избе, к запаху затхлости, к старой фотографии деда с суровым взглядом. Ко всему, кроме… соседки Татьяны.
Её он едва узнал. Девочка с косичками, что когда-то бегала за ним по лужам, теперь стояла у колодца с ведром – крепкая, спокойная, взрослая. Волосы туго заплетены, руки в мозолях, но глаза – такие же живые, только теперь глубокие, как лесное озеро. Она смотрела прямо, без лишних слов, но так, будто видела его насквозь – и принимала, словно он и не уезжал вовсе.
— Надолго? – спросила она без улыбки, но с теплом, будто знала ответ.
— Похороны, дом продать… – Он пожал плечами, отводя взгляд. – А ты чего здесь? Все же разъехались.
— А я осталась, – ответила она, переставляя ведро. Потом добавила: – Кто-то же должен.
Он не нашёл слов. Её голос, спокойный и твёрдый, будто заранее причислил его к уехавшим. Это кольнуло, как заноза.
Вечером он не поехал в райцентр. Остался. Забил разбитое окно, вымыл полы, вытряхнул пыльные занавески. Наносил воды из колодца. Спал на скрипучем диване, слушая, как за окном шумит лес и перекликаются филины.
Через неделю продавать дом расхотелось. Андрей рубил дрова, чинил крышу, подлатал забор. Утром звенела пила, вечером пахло дымом и крепким чаем. Он ел на крыльце, глядя, как закат пробивается сквозь сосны. Татьяна приносила пироги, иногда заходила просто так – посидеть. Разговоры были редкими, но молчание с ней было лёгким, своим. Она вытирала пыль с полок, наливала чай, будто так и было всегда.
— Знаешь, Андрей, – сказала она однажды, глядя в окно. – Здесь всё просто. Кто уехал — тому здесь и не место.
Слова прозвучали не как упрёк, а как факт – холодный, как утренний иней. Они задели. Будто его уже записали в те, кто выбрал «не здесь».
Он остался. Прошла весна, лето, наступила осень. Он привык вставать на рассвете, знал, где лежат спички, когда гаснет свет. Починил баню. Завёл кур. Сложил поленницу, перекладывая дрова просто так, для порядка. Нашёл альбом с мамиными фотографиями – и впервые за годы заплакал. Тихо, будто что-то внутри разомкнулось. Или, может, наоборот – срослось.
Когда приехал покупатель, Андрей отказал. Не стал объяснять, просто сказал: «Не продаётся». Мужик с усталыми глазами пожал плечами, сел в «Жигули» и уехал, оставляя за собой шлейф пыли и запах бензина.
— И что теперь? – спросила Татьяна, когда он вернулся. – Останешься?
Он кивнул. Без лишних слов, без пафоса – просто «да». Лицо её осталось спокойным, но в глазах потеплело, как в первых лучах утреннего солнца. Она смотрела на него чуть дольше обычного, будто разглядывала впервые.
— Ну и ладно, – сказала она. – Кто-то же должен остаться.
И добавила, с лёгкой улыбкой, почти шёпотом:
— Ты – тот, кто остался.
