На кладбище пахло прелой листвой и сырой глиной. Весна здесь опаздывала, будто сама смерть не хотела уйти, цепляясь за последние дни. Берёзы стояли голые, с редкими клейкими почками, и казались такими же потерянными, как люди после поминок — не знающие, куда идти и зачем.
Василий стоял у могилы отца, сжимая в руках венок с потрёпанной лентой: «Царствие Небе». Внутри не было ни боли, ни пустоты — всё замерло, словно река под первым льдом: сверху тихо, а глубже — тёмные потоки. Вспомнилось, как в детстве прятался от отцовского ремня за дровяным сараем, а бабка кричала с крыльца: «Васенька, не зли его!» Тогда страх мешался с обидой, но больше всего — с чувством, что его никто не защитит.
Деревня умирала. Из пятнадцати домов жилыми остались пять. Крыши проседали, словно спины стариков, заборы клонились наземь. Детского смеха не было слышно лет десять, запах горячих блинов исчез. Молодёжь разбежалась — кто в Москву, кто за границу, не оглядываясь. Старики уходили друг за другом, будто по очереди. Оставшиеся ходили с потухшими глазами, как сторожа забытого поста.
Василий уезжал двадцать лет назад — сначала в училище, потом на завод в Тольятти, затем на север, вахтой. Вернулся только сейчас. Отец умер внезапно, тётка Надя позвонила: «Приезжай, уже холодный».
Он думал: похороню, дом сдам — и конец. Был готов к затхлости избы, к пожелтевшим фото на стене, к строгому взгляду отца с портрета. Ко всему, кроме… соседки Галины.
Её он еле узнал. Девчонка, что когда-то гоняла с ним на велосипеде по просёлку, теперь стояла у колодца — крепкая, спокойная, с руками, исцарапанными от огорода. Волосы собраны в пучок, взгляд твёрдый, но в глазах — та же искра, только глубже, как в лесном роднике. Она смотрела на него без лишних слов, но так, будто знала его всю жизнь — и не осуждала за то, что сбежал.
— Надолго? — спросила она, без улыбки, но без упрёка.
— Похороны, дом продать… — Он махнул рукой. — А ты чего тут? Все же разъехались.
— А я осталась, — ответила она, переставляя ведро. Потом добавила: — Кто-то должен.
Он промолчал. Её голос, ровный и твёрдый, будто сразу поставил его в ряд с теми, кто сбежал. Это кольнуло, как ржавый гвоздь.
Вечером он не поехал в райцентр. Остался. Забил треснувшее стекло, вымыл полы, вытряхнул засохшие мухи из занавесок. Носил воду из колодца. Спал на продавленном диване, слушая, как за окном шумит ветер в соснах.
Через неделю продавать дом расхотелось. Василий колол дрова, латал крышу, подправил калитку. Утром стучал топор, вечером пахло дымом и гречневой кашей. Сидел на крыльце, наблюдая, как закат красит облака в розовый. Галина приносила солёные огурцы, иногда заходила просто так — посидеть в тишине. Разговаривали мало, но молчание с ней было лёгким, как в детстве. Она вытирала пыль с комода, наливала чай, будто так и было всегда.
— Знаешь, Вася, — сказала она однажды, глядя в окно. — Кто уехал — тому здесь и не место.
Слова прозвучали не как упрёк, а как приговор — холодный, как ноябрьский ветер. Они резанули. Будто его уже списали в чужие.
Он остался. Прошла весна, лето, наступила осень. Он привык вставать с петухами, знал, где лежит спичка, если погас свет. Перекрыл крышу бани. Завёл козу. Сложил поленницу аккуратно, просто так. Нашёл старую тетрадь с мамиными письмами — и впервые за годы слёзы подступили. Тихо, будто лёд внутри треснул.
Когда приехал покупатель, Василий отказал. Не стал объяснять, просто сказал: «Не продаётся». Мужик в кожанке пожал плечами, завёл «Жигули» и укатил, оставив за собой шлейф пыли.
— И что теперь? — спросила Галина, когда он вернулся. — Останешься?
Он кивнул. Без лишних слов, без пафоса — просто «да». Её лицо не изменилось, но глаза потеплели, как печь в морозной избе. Она смотрела на него дольше обычного, будто видела впервые.
— Ладно, — сказала она. — Кто-то же должен остаться.
И добавила, с лёгкой ухмылкой, почти шёпотом:
— Ты — тот, кто остался.
А потом я понял: иногда дом — это не стены, а тот, кто ждёт тебя у колодца с ведром воды и без лишних слов.
