На кладбище пахло мокрой травой и оттаявшей глиной. Весна здесь всегда приходила поздно, будто смерть не хотела отпускать свои владения. Деревья стояли голые, с едва набухшими почками, и казались такими же потерянными, как люди после поминок, не знающие, куда идти.
Артём стоял у могилы деда, сжимая в руках венок с потускневшей лентой: «Вечная память». Он не чувствовал ничего — ни горя, ни облегчения. Внутри всё замерло, как река подо льдом: сверху тихо, а в глубине — невидимое течение. Вспомнилось, как в детстве он прятался от дедовского ремня в сарае среди ржавых вёдер, а мать кричала с крыльца: «Артём, не зли его!» Тогда страх смешивался с обидой, но сильнее всего — с ощущением, что его никто не слушает.
Деревня умирала. Из двадцати домов жилыми остались единицы. Крыши проваливались, как старые мосты, заборы косились, будто их ставили пьяные. Детских голосов не было слышно давно, запах свежего хлеба исчез. Молодёжь разбежалась — кто в город, кто за границу, и никто не оглядывался. Старики уходили один за другим, словно по очереди. Оставшиеся бродили с пустыми глазами, словно сторожа забытого поста.
Артём уехал двадцать лет назад — сначала в училище, потом в армию, затем на заработки в Казахстан. Теперь вернулся. Дед умер внезапно, соседка позвонила: «Приезжай, уже остыл».
Он думал: похороны, продам дом — и конец. Был готов к сырости в избе, к затхлому запаху, к старой фотографии деда с суровым взглядом. Ко всему, кроме… соседки Ольги.
Её он едва узнал. Девочка с косичками, которая когда-то бегала за ним по лужам, теперь стояла у колодца с ведром — крепкая, спокойная, взрослая. Волосы заплетены в тугую косу, руки покрыты мозолями, но глаза — живые, с той же искоркой, только теперь глубокой, как лесное озеро. Она смотрела прямо, без лишних слов, но так, будто видела его насквозь — и принимала таким, какой есть, словно он всегда был здесь.
— Надолго? — спросила она, без улыбки, но с теплом, будто знала ответ.
— Похороны, дом продать… — Он пожал плечами, отводя взгляд. — А ты чего здесь? Все же уехали.
— А я осталась, — ответила она, переставляя ведро. Потом добавила: — Кто-то должен был.
Он не нашёл слов. Её голос, спокойный и твёрдый, казалось, заранее отнёс его к тем, кто сбежал. Это кольнуло, как заноза.
Вечером он не поехал в райцентр. Остался. Забил разбитое окно, вымыл полы, вытряхнул пыльные занавески. Натаскал воды из колодца. Спал на скрипучем диване, слушая, как за окном шумит лес и перекликаются филины.
Через неделю продавать дом расхотелось. Артём рубил дрова, чинил крышу, поправил забор. Утром гудела пила, вечером пахло дымом и свежим хлебом. Он сидел на крыльце, глядя, как закат пробивается сквозь сосны. Ольга приносила пироги, иногда заходила просто так — посидеть. Разговоры были редкими, но молчание с ней было лёгким, почти родным. Она вытирала пыль с полок, наливала чай, будто так и должно было быть.
— Знаешь, Артём, — сказала она как-то, глядя в окно. — Здесь всё просто. Кто уехал, тому тут и не место.
Слова прозвучали не как упрёк, а как факт — холодный, как утренний иней. Они задели. Будто его уже причислили к тем, кто выбрал «не здесь».
Он остался. Прошла весна, лето, пришла осень. Он привык вставать на рассвете, знал, где лежат спички, когда вырубали свет. Починил старую баню. Завёл кур. Сложил поленницу, перекладывая дрова просто так, для порядка. Нашёл альбом с мамиными фотографиями — и впервые за годы заплакал. Тихо, будто что-то внутри сломалось. Или, может, наоборот, срослось.
Когда приехал покупатель, Артём отказал. Не стал объяснять, просто сказал: «Не продаётся». Мужик с усталыми глазами пожал плечами, сел в машину и уехал, оставив за собой клубы пыли и запах бензина.
— И что теперь? — спросила Ольга, когда он вернулся. — Останешься?
Он кивнул. Без лишних слов, без пафоса — просто «да». Её лицо осталось спокойным, но глаза потеплели, как солнце сквозь ноябрьский туман. Она посмотрела на него чуть дольше, будто впервые разглядела.
— Ну и ладно, — сказала она. — Кто-то же должен остаться.
И добавила, с лёгкой улыбкой, почти шёпотом:
— Ты — тот, кто остался.
