Когда Катерина проснулась, в комнате было светло, но в воздухе ещё витал запах вчерашнего ужина — жареной картошки с хрустящей корочкой, чуть пересоленной. Именно такой, какую она любила — простой, домашней, пусть и неидеальной. Тишина в комнате была густой, будто ночь не ушла, а лишь притаилась за шкафом, не желая отпускать.
Вторая половина кровати пустовала. На подушке осталась вмятина — безмолвный крик, громче любых слов. Он ушёл тихо, осторожно, будто не хотел будить.
Катерина натянула одеяло, села и посмотрела на окно. Оно было заклеено бумажными полосками крест-накрест — жёлтыми, отсыревшими по краям. В детстве в Твери она делала так с бабушкой — от грозы, от ветра. Теперь — от войны. Без смеха. Без чая с мёдом.
Сергей был в Белгороде. Доброволец. Электрик. Поехал чинить линии. Сказал: «Кому, если не мне?» — и усмехнулся. Эта улыбка, тонкая, как лёд на луже, потом ещё долго снилась Катерине. Во сне он уходил, не оборачиваясь, растворяясь в тумане. Он поцеловал её в лоб, погладил дочь по голове — будто просто вышел в магазин.
Их дочери, Насте, было девять. Она спала в соседней комнате, свернувшись калачиком под старым одеялом с зайцами. Рука её тянулась к пустому месту — там когда-то лежал плюшевый волк. Куда он пропал, никто не помнил. На стене висел детский рисунок — дом с синей крышей, цветы у крыльца и надпись: «Нас любят. Не трогайте». Краски выцвели, но он всё ещё висел. Немой оберег. Молитва на скотче.
Катерина разогрела гречку, долила в чашку кофе — горький, с привкусом гари, но знакомый, почти родной. Села на подоконник, поджала ноги, уставилась на трещину в кружке. Такая же, как в душе — старая, не зарастающая. Всё в этой квартире знало, что такое ждать. Звуки, запахи, тяжёлое дыхание тревоги.
На телефоне два сообщения от Сергея:
— Свет дали.
— Мальчик с котёнком спит в подъезде. В рюкзаке. Вместе.
Она долго смотрела на экран. Простые слова резали острее ножа. В них было больше правды, чем во всём вокруг.
Поставила сердечко. Стерла. Написала: «Держись». Стерла. Потом просто: «Ты живой?» — и отправила.
Ответа не было. В тишине щёлкнул холодильник — будто вздрогнул вместе с ней.
Днём зашла тётя Люда с пятого этажа. Сухонькая, с резкими движениями, голос — будто на пределе. Принесла банку тушёнки и два яйца.
— С раздачи. Вам нужнее. Ты с ребёнком.
Катерина кивнула, опустив глаза.
— Видела, как внизу окна бумагой заклеили. Прямо как в сорок первом. Всё повторяется. Понимаешь?
Понимала. Хотела ответить, но слова застряли где-то между грудиной и памятью.
— Тогда кресты мелом рисовали. Молились. Теперь — клеим. И молчим. А всё равно верим. Глупо, да? Но человек — упрямый. Надеется.
Катерина снова кивнула. Медленно. Твёрдо.
На следующий день Настя спросила:
— Мам, а если папа не вернётся?
Катерина взяла её лицо в ладони, почувствовала, как дрожат детские щёки.
— Вернётся. Даже если не скоро. Он знает дорогу. И знает, что мы его ждём.
— А если забудет?
— Не забудет. Он помнит, как ты смеялась, когда уронила компот. Как пугалась грома. Помнит твои рисунки и запах ванили на кухне. Всё помнит.
Настя кивнула, сжимая кулачки. Потом прошептала:
— А бумага на окнах… она правда помогает?
Катерина посмотрела на дрожащие стёкла. Бумага колыхалась, будто живая.
— Не совсем. Но с ней — не так страшно. Как будто ты обнимаешь дом. И он знает: ты рядом. Он не один.
Настя приложила ладонь к окну. Молча.
Вечером Катерина включила свет и написала:
— Настя скучает.
Ответ пришёл через час:
— Я тоже. По обеим.
В ту ночь они спали втроём — Катерина, Настя и Надежда. Та, что не занимает места, не толкается во сне. Но от неё — тепло. Она дышала с ними в такт, где-то между верой и сном. Настя крепко держала маму за руку.
А утром бумажные полоски на окне стали светлее. Будто впитали в себя часть ночи. Солнце пробивалось сквозь них мягко — как свет через витраж.
Когда Катерина проснулась, в комнате пахло чем-то большим, чем просто едой. Возвращением. Не шагами. Не голосом. А присутствием. Будто кто-то просто вдохнул рядом. Она не стала вскакивать — сидела, прислушивалась. И держалась за этот воздух. За этот запах. За Надежду.
Она поняла: иногда самое крепкое — это то, что нельзя потрогать. Но можно чувствовать.
