Текст, скреплённый верой
Когда Катюша открыла глаза, в комнате уже было светло, но воздух ещё пах вчерашним ужином — картошкой, чуть подгоревшей, с хрустящей корочкой. Именно такой, как она любила — с привкусом чего-то родного, пусть и неидеального. Тишина в комнате была густой, словно ночь не ушла до конца, а притаилась за шкафом, не желая отпускать.
Вторая половина кровати пустовала. На подушке — вмятина. Такая, что сразу ясно: человек ушёл недавно. Тихо. Осторожно. Эта вмятина — как крик, только беззвучный. Громче любых слов.
Катюша натянула одеяло, села и посмотрела на окно. Оно было заклеено крест-накрест пожелтевшими полосками бумаги — влажной по краям. В детстве она так делала с бабушкой в Туле — от грозы, от ветра. Сейчас — от страха. От войны. От взрывов. Уже без смеха. И без чая с мёдом.
Муж был в Ростове. Доброволец. Электрик. Поехал чинить разбитые линии. Сказал: «Кто, если не я?» — и усмехнулся. Та улыбка — лёгкая, как паутинка — потом ещё долго снилась Катюше. Во снах он уходил, не оглядываясь, растворяясь в светлой дымке. Он поцеловал её в лоб, погладил дочь по голове — будто просто вышел за хлебом.
Их дочь, Соня, спала в соседней комнате, свернувшись калачиком под старым одеялом с зайцами. Одну руку вытянула к пустому месту — там раньше лежал плюшевый мишка. Куда он пропал, никто не помнил. На стене висел нарисованный весной плакат — домик с красной крышей, цветами у порога и надписью: «Здесь живёт счастье. Не трогайте». Краски выцвели, уголки закрутились, но он всё ещё висел. Тихий оберег. Молитва на скотче.
Катюша разогрела овсянку, долила в кружку кофе — горький, с привкусом гари, но знакомый, почти родной. Села на подоконник, поджала ноги, уставилась на трещину в кружке. Такая же, как в сердце — старая, не заживающая. Каждая вещь в квартире знала, что такое ждать. Знакомые звуки, запахи, дыхание тревоги.
На телефоне два сообщения от мужа:
— Свет дали.
— Мальчик с кошкой спит в подвале. В рюкзаке. Вместе.
Катюша долго смотрела на экран. Простые слова резали глубже, чем всё вокруг.
Она поставила сердечко. Стерла. Написала «Держись». Стерла. Потом просто: «Ты жив?» — и отправила.
Ответа не было. Холодильник щёлкнул в тишине — будто вздохнул вместе с ней.
Днём зашла тётя Галя с пятого этажа. Сухонькая, быстрая, голос на грани крика. Принесла банку тушёнки и пару яиц.
— С гуманитарки. Вам нужнее. Ты ж с ребёнком.
Катюша кивнула, опустив глаза.
— Видела, как на первом опять окна бумагой заклеили. Прямо как в сорок первом. Всё по кругу. Понимаешь?
Понимала. Хотела ответить, но слова застряли где-то между сердцем и памятью.
— Тогда кресты мелом рисовали. Молились. Сейчас — клеим. И молчим. А всё равно верим. Глупо, да? Но человек — упрямый. Верит.
Катюша снова кивнула. Твёрдо.
На следующее утро Соня спросила:
— Мам, а если папа не вернётся?
Катюша взяла её лицо в ладони, почувствовала, как дрожат детские щёки.
— Вернётся. Даже если не скоро. Он знает дорогу. И знает, что мы его ждём.
— А если забудет?
— Не забудет. Он помнит, как ты смеялась, когда пролила компот. Как боялась грома. Помнит твои рисунки и запах булок в духовке. Всё помнит.
Соня кивнула, сжимая кулачки. Потом прошептала:
— А бумага на окнах… она правда помогает?
Катюша взглянула на дрожащие стёкла. Бумага колыхалась, как чьё-то сердце.
— Не совсем. Но с ней — не так страшно. Это как… будто ты обнимаешь дом. И он чувствует: ты рядом. Он не один.
Соня приложила ладошку к окну. Молча.
Вечером Катюша включила лампу и написала:
— Соня скучает.
Ответ пришёл через час:
— Я тоже. По обеим.
В ту ночь они спали втроём — Катюша, Соня и Вера. Та, что не занимает места, не ворочается, не дышит громко. Но от неё — тепло. Она дышала с ними в такт, где-то между сном и надеждой. Соня держала маму за руку. Крепко.
А утром бумажные полоски на окне стали чуть светлее. Будто впитали часть ночи. Солнце пробивалось сквозь них мягко — как свет через витраж.
И когда Катюша проснулась, в комнате пахло чем-то большим, чем просто едой — возвращением. Не шагами. Не голосом. А присутствием. Будто кто-то просто вдохнул рядом. Она не стала сразу вставать. Просто сидела, прислушивалась. И держалась за этот воздух. За этот запах. За Веру.
