——
**21 мая. Вечер.**
Сегодня услышал гудок — тот самый, глухой, будто вырванный из-под земли. Знакомый до боли.
Он раздаётся здесь каждый день ровно в 15:47, уже тридцать лет. И каждый раз, когда поезд выворачивает из-за леса, у меня внутри что-то сжимается. Как будто сердце напоминает: «Опять. Опять он проедет. И опять — не его лицо в окне».
Стою на крыльце своего дома на краю Вышнего Волочка, крепко держу чашку с чаем — чтоб не дрожали руки. Пар от него тёплый, живой, щекочет лицо. А за спиной — тишина. Такая густая, что слышно, как скрипят половицы под ногами. Когда-то здесь было шумно: смех, крики, хлопанье дверей. Теперь только пыль да старые фотографии на стене — все в деревянных рамках, все с ним.
Поезд пронесся мимо, грохоча колёсами. В окнах — тени, чужие лица. Но я всё равно всматриваюсь. В каждое. Вдруг?
И вдруг — мелькнуло. Знакомый профиль. На секунду. Сердце ёкнуло. Потом пустота. Как всегда.
Тридцать лет назад, в такую же весну, провожал его на этом перроне. Алёшку. С рюкзаком, с его дурацкими шутками. Махал мне рукой, смеялся. Говорил: «Напишу». Сначала письма приходили — редкие, но живые. Потом реже. Потом — ничего. После армии не вернулся. Искали. Писали в военкомат. Потом сдались.
А я — нет.
Не верю, что его нет. Знаю — если бы погиб, почувствовал бы. Ветер бы изменился. Стены дома застонали бы по-другому. Но нет. Всё как было. Значит, жив. Где-то. Может, не может вернуться. Может, стыдно. Может, забыл. Это «может» и держит меня все эти годы. Как молитва.
——
— Привет, старик. Опять на крыльце торчишь? — сосед Иван, проходя мимо, кривит губу. — Всё своего Алёшку ждёшь? Да брось, столько лет…
Не отвечаю. Они все так говорят. Боятся подойти ближе — как будто моя вера заразная.
Каждый день, ровно в 15:47, выхожу. Слушаю гудок. Жду. Иногда закрываю глаза — так легче вслушиваться в звук уходящего поезда.
Однажды весной на платформе появился парень. Высокий, с рюкзаком. Идёт медленно, оглядывается — как будто знает, что его ждут. Я сорвался с крыльца, босиком, даже не почувствовал, как камни режут подошвы. Сердце колотилось, губы дрожали… Уже хотел крикнуть его имя — но парень обернулся.
Чужое лицо.
— Простите, вы… меня с кем-то перепутали?
И ушёл. Не оглянулся.
Я стоял, пока он не скрылся за поворотом. Потом побрёл назад. Стыдно было — за босые ноги, за дрожь в пальцах, за эту дурацкую надежду, которая снова обманула.
——
Этой зимой ко мне пришла девушка с камерой.
— Хотим снять фильм о тех, кто ждёт, — сказала тихо. — О людях, которые не сдаются…
Несколько дней её письмо валялось на столе. Потом согласился.
Рассказывал про Алёшку. Как в детстве он воровал яблоки у соседей, но всегда оставлял записку: «Извините, съел одно». Как однажды притащил домой щенка — весь в пыли, с разбитой губой, потому что отнимал его у мальчишек. Смеялся. Потом — плакал. Операторша тоже вытирала лицо — выключала камеру, будто стыдилась своих слёз.
——
А через месяц пришло письмо.
Настоящее. В конверте. Пахло железной дорогой, пылью, чем-то давним. Почерк чужой, но с первых строк стало ясно —
ОТЕЦ.
«Если ты ещё… если можешь простить. Я был в том поезде. Видел тебя. Чашку в руках. Крючок над дверью. Не смог выйти. Не хватило духу. Но я там был. В том окне…»
Перечитывал раз за разом. Вслух. Потом заварил чай, вышел на крыльцо.
Было 15:42.
Воздух казался другим — мягче, светлее. И когда гудок раздался вдали, я не сжался, как обычно. Улыбнулся.
Тихо. Как человек, который наконец услышал ответ.
**—**
*Иногда кажется, что время лечит. Но это ложь. Оно просто приучает жить с болью. А если повезёт — даёт шанс понять, что ждать всё-таки стоило.*
