После смерти мужа я была уверена: с ним ушла вся моя жизнь. Мы прожили вместе сорок лет, вырастили троих детей, построили дом в пригороде Екатеринбурга, делили и нужду, и радости. А потом он внезапно ушёл — инфаркт. Ни предчувствия, ни последних слов. Как будто кто-то выключил свет в самой уютной комнате моей души.
Я долго не могла собрать себя по кусочкам. Говорила с его портретом, спала на его подушке, чтобы сохранить запах, отказывалась убирать с вешалки его старый пиджак. Дети жили своей жизнью, внуки приезжали раз в месяц. А в доме — только тиканье часов да скрип половиц под ногами.
Прошло шесть лет. Я научилась жить в одиночестве. Но однажды зашла в «Кофейню на Пушкинской» — ту самую, где мы с мужем любили бывать по воскресеньям. И увидела Сергея Владимировича. Старый друг семьи, когда-то работавший с покойным на Уралмаше. Мы потерялись из виду лет двадцать назад, а тут — будто сама судьба свела.
Он узнал меня сразу. Разговорились за чашкой крепкого чая, вспоминали молодость, смеялись над старыми историями. И вдруг — лёгкость. Будто кто-то снял камень с души. Он позвонил через три дня. Потом начались прогулки в Харитоновском парке, вечера с пасьянсом и вареньем из облепихи. В шестьдесят шесть я вдруг почувствовала: я — женщина. Желанная. Любимая.
Когда он сделал предложение, я растерялась. Внутри всё дрожало: «А что скажут люди? А дети?» Но мой старший сын Игорь только обнял меня и прошептал: «Мама, папа бы хотел, чтобы ты была счастлива».
Свадьбу играли скромно — в узком кругу. Я надела сиреневое платье, Сергей Владимирович — тот самый костюм, в котором когда-то крестил внука. Близкие поднимали бокалы с крымским вином, звучали тёплые тосты. Казалось, жизнь даёт второй шанс.
И вдруг…
«Не позволю!»
Голос прозвучал, как выстрел. Все замерли. В дверях стоял Пётр — младший брат моего покойного мужа. Лицо его было белее снега за окном.
«Как ты могла, Наталья? — его пальцы сжали спинку стула. — Ты предала его память!»
Словно ледяная вода обдала меня с головы до ног. Пётр всегда был рядом после смерти мужа — привозил лекарства, чинил забор, молча сидел на кухне за стаканом чая. А потом вдруг перестал приходить… Теперь всё стало ясно.
«Я не предавала, Петя, — голос мой дрожал, но был твёрд. — Но я не могу носить траур вечно».
«Значит, полтораста тысяч дней — и всё забыто?» — голос его сорвался на крик.
Сергей Владимирович крепко сжал мою руку — тепло его ладони говорило: «Я здесь».
«Разве твой брат желал бы ей одиночества?» — спросил он тихо.
«Это грех!» — Пётр ударил кулаком по столу, звякнули бокалы.
Вдруг во мне что-то перевернулось. Я встала, прямо посмотрела ему в глаза:
«А знаешь, что действительно грех? Ты двадцать лет любил жену брата. Молчал. Ждал. А теперь злишься, что твой расчёт не сбылся».
В комнате повисла тишина, будто перед грозой.
Пётр резко развернулся и вышел, хлопнув дверью. Я стояла, дрожа, но впервые за много лет — не от страха. От освобождения.
Сергей Владимирович обнял меня, прошептал: «Всё позади».
Я заплакала — не от горя, а от прозрения. Как будто сбросила тяжёлый рюкзак, который тащила годами. Любовь не имеет срока годности — она может прийти и в двадцать, и в семьдесят. Главное — не бояться её принять.
Сейчас мы живём в маленьком доме под Екатеринбургом. Сергей Владимирович читает мне вслух Чехова, я варю его любимый вишнёвый компот. Мы часто говорим о прошлом — и в этих разговорах нет боли, только светлая память.
Жизнь — как книга: даже если глава кажется последней, всегда может начаться новая. И в ней — свои радости, свои открытия, своя мудрость.
