Мама умирала долго, мучительно и некрасиво… Но глаза… Чем ближе подступала смерть, тем чернее они становились. В последние дни они были бархатистыми, непрозрачными, невероятно мудрыми и всевидящими… Или это просто кожа на лице белела всё сильнее?

В конце лета я привёз её с дачи и, так как было поздно, остался у неё ночевать. Среди ночи, по пути в туалет, она упала и сломала шейку бедра. Для стариков это почти всегда конец.

Дальше события разворачивались быстро: скорая, травматология, операция, десять дней в больнице. По дороге в больницу я вдруг вспомнил, как в детстве ночевал у воспитательницы детского сада Варвары Ивановны, когда хоронили отца — он погиб в аварии на ночной трассе, врезавшись на своём стареньком «Урале» в грузовик. Маме тогда было двадцать восемь, мне три. Она не хотела травмировать меня смертью отца, потому увела меня из дома на время похорон и сказала, что папа уехал в командировку. Замуж она больше не вышла — боялась, что чужой муж не станет мне родным.

Когда её выписали, мне пришлось уволиться с работы, чтобы ухаживать за ней: на сиделку денег не было — как раз покупали квартиру младшему сыну. Я переехал к маме в её однокомнатную «хрущёвку», где по несколько раз в день менял ей памперсы, мыл и кормил. Она ни на что не жаловалась. Только иногда по-детски ахала, если я нечаянно причинял ей боль, а потом шёпотом говорила: «Ничего, сынок, всё хорошо…»

Раньше я и не подозревал, насколько брезглив и слаб. По ночам, лёжа на диване рядом с её кроватью, тихо плакал от бессилия. Хотелось сказать, что это слёзы жалости к ней, но правда в том, что себя я жалел ещё больше.

Ждать помощи было неоткуда: оба сына заняты семьями, а жена… Жена лишь холодно бросила: «Ну, это же твоя мать, а мне она никто».

Тут я вдруг вспомнил, как впервые привёл свою Алёну знакомиться с мамой. Та весь вечер была приветлива, но когда я проводил невесту и вопросительно посмотрел на мать, та лишь пожала плечами: «Не знаю, но что-то не то… Хотя решать тебе — жениться-то тебе на ней, а не мне».

И всю жизнь их отношения были прекрасными.

Теперь же, как в детстве, мы снова остались вдвоём, и по вечерам, лёжа в темноте, подолгу разговаривали. Она рассказывала мне про бабушку и деда, про войну, как немцы вошли в их деревню, а она с сестрой пряталась за забором, подсматривая за чужими солдатами — сытыми, смеющимися, игравшими на губных гармошках.

Говорила об отце, которого я почти не помнил. Лишь смутный образ: большой мужчина с колючими щеками, пахнущий махоркой, берёт меня на руки, целует и шепчет: «Сынок мой, сынок, сынок…»

Потом ей стало хуже, и ночные разговоры прекратились. Мне казалось, это потому, что я плохо её кормлю, и я начал заказывать еду из ресторана. Но даже горячие, аккуратно упакованные блюда почти не трогали её. На вопрос «вкусно?» она лишь вяло кивала: «Ты у меня за это время настоящим поваром стал».

В последнюю ночь дома она вдруг вспомнила, как в нашем городе появились шариковые ручки. Я учился в третьем классе и мечтал о такой, но достать её было негде. Однако папа Лены Соколовой привёз ей ручку откуда-то, и та была так прекрасна, что… Короче, вечером я с гордостью показал её маме. Узнав, откуда она у меня, мать выпорола меня ремнём, а потом мы вместе пошли к Соколовым — возвращать «трофей».

Я едва помнил тот случай, а она вдруг стала просить у меня прощения за побои, оправдываясь тем, что боялась, как бы я не вырос вором. Я гладил её по щеке и горел от стыда, хоть вором так и не стал.

Под утро ей стало совсем плохо, и когда приехала скорая, она на секунду очнулась, сжала мою руку и прошептала: «Господи, как же ты… без меня… Ты ведь ещё молодой… глупый…»

Мама не дожила полтора месяца до восьмидесяти девяти. На следующий день после её смерти мне исполнилось шестьдесят четыре.

И вот теперь я понимаю: никто в этом мире не любил меня так, как она. Даже если бы я прожил ещё сто лет — больше такой любви у меня не будет.