Два года молчания: она стерла меня из своей жизни, а мне уже почти семьдесят
Прошло два года. За все это время моя дочь не написала ни слова. Она вычеркнула меня из своей жизни. А я вот, уже под семьдесят
Весь наш двор знает мою соседку, Маргариту Смирнову. Ей шестьдесят восемь, живет одна. Иногда я забегаю к ней с чем-нибудь к чаю просто по-соседски. Она добрая, интеллигентная, всегда улыбается, любит вспоминать поездки с покойным мужем. Но о семье говорит редко. А перед праздниками, когда я принесла ей пирожков, как обычно, она неожиданно открылась. Впервые я услышала историю, от которой до сих пор мурашки по коже.
В тот вечер Маргарита была не в себе. Обычно живая, она сидела тихо, уставившись в пустоту. Я не стала лезть с расспросами просто налила чай, поставила печенье и села рядом. Долго она молчала, будто боролась сама с собой. Потом тяжело вздохнула.
«Прошло два года Ни звонка, ни открытки, ни даже сообщения. Я звонила номер больше не существует. Даже адреса ее теперь не знаю».
Она замолчала, взгляд ушел куда-то далеко. А потом, будто прорвало, слова полились сами.
«У нас была счастливая семья. Мы с Геннадием поженились молодыми, но не спешили с детьми хотели пожить для себя. Его работа возила нас по всей стране. Мы много смеялись, обожали наш дом, строили его вместе. Он сам возводил наше гнездо просторную трехкомнатную квартиру в центре Москвы. Его гордость».
Когда родилась наша дочь Алена, Геннадий светился. Носил ее на руках, читал сказки, проводил с ней каждую свободную минуту. Глядя на них, я думала, что нет на свете счастливее меня. Но десять лет назад Геннадия не стало. Долгая болезнь съела все сбережения, а потом тишина. Пустота, будто кусок сердца вырвали.
После смерти отца Алена отдалилась. Сняла квартиру, захотела самостоятельности. Я не спорила она же взрослая. Навещала, мы общались, все было нормально. А два года назад она пришла и заявила, что хочет взять ипотеку на свою квартиру.
Я вздохнула и объяснила, что помочь не смогу. То немногое, что удалось накопить, ушло на лечение Геннадия. Моя пенсия едва покрывает счета и лекарства. Тогда она предложила продать квартиру. «Мы могли бы купить тебе маленькую квартирку на окраине, сказала она, а остальное пошло бы на мой первый взнос».
Я не могла. Дело было не в деньгах в воспоминаниях. Эти стены, каждый угол Геннадий строил их. Вся моя жизнь здесь. Как я могу это отпустить? Она кричала, что отец все делал ради *нее*, что квартира все равно когда-нибудь достанется ей, что я эгоистка. Я пыталась объяснить, что просто хочу, чтобы она однажды вернулась и вспомнила нас Но она не слушала.
Хлопнула дверью в тот день. И с тех пор ни слова. Ни звонков, ни визитов, даже на Новый год. Позже общая знакомая рассказала, что она все же взяла ипотеку, работает на износ две работы, никакой личной жизни. Ни мужа, ни детей. Даже подруга ее не видела месяцами.
А я? Я просто жду. Каждый день бросаю взгляд на телефон, надеясь, что он зазвонит. Но нет. Я даже не могу до нее дозвониться номер, видимо, сменила. Она не хочет меня видеть. Не хочет слышать. Считает, что я ее предала тогда. Но мне скоро семьдесят. Не знаю, сколько еще вечеров проведу у этого окна в ожидании. Иногда, в тишине вечера, я включаю старый фотоальбом там, на снимках, она маленькая, с косичками, смеётся на руках у отца. Я провожу пальцем по лицу дочери и шепчу: «Алёнка, ну вернись я же не прошу ничего. Просто позвони».
А потом ставлю чайник, наливаю два стакана, один в сторону. На всякий случай. Вдруг сегодня. Вдруг откроется дверь.
