**«Даже внучка ей чужая: как родная кровь становится ледяной»**
Пятнадцать лет я не переступала порог этой квартиры. Если бы не горе, обрушившееся на голову, так бы и не вернулась. Но судьба любит ломать тех, у кого душа уже в синяках. По документам квартира наша — пополам с матерью. Только для неё это — её царство, где мне нет места ни в углу, ни в сердце.
Когда я пришла с малышкой и узлом в руках, мать даже бровью не повела. Ни привета, ни жалости. Только ледяной взгляд и шипение:
— Приползла? Теперь мне с тобой ютиться? Нет уж. Не вынесу.
Как будто я сама полезла в этот ад, откуда сбежала в шестнадцать.
Родители разошлись, когда мне было тринадцать. Семья давно трещала, но мать поставила точку жестоко — вышвырнула отца на улицу, вкрутила новые замки и привела в дом чужого дядю. Я не смогла смотреть. Не поняла, как можно быть такой каменной. Ушла — к отцу и бабке, бросив мать с её «новым счастьем». За это она назвала меня Иудой, прижала к стене и проскрежетала:
— Не желаешь жить со мной — значит, ты мне не дочь.
С тех пор — ни слова, ни весточки. Общалась только с бабкой, пока та была жива. После её смерти — тишина. От неё мне и матери досталась эта берлога в равных долях. Мать жила тут, как хозяйка. А я даже думать боялась о возвращении.
Вышла замуж рано. Родила. Муж сбежал, не выдержав быта и моей усталости. Оставил нас с крохой и жалкими алиментами. Жили в отцовском доме — старом, с проводами, как паутина. А потом — пожар. Все. Дотла.
Пока я металась по соцзащитам с ребёнком на руках, пожарные тушили пепелище. Ни стен, ни крыши — только головешки. Несколько дней мы ночевали у подруги. Потом вспомнила: у меня же есть доля в той самой квартире. Где мать.
Со стиснутыми зубами пошла. С документами. Зная, что встретят, как чумную. Но выбора не было. Мать не открывала. Пришлось звать участкового. Когда она поняла, что по закону я имею право на свою половину, скрипя сердцем, отвела нам крохотную комнатёнку.
— Только помни: житья тебе тут не будет, — бросила, сверля взглядом.
И сдержала слово.
С первого дня — яд в каждой ложке. Пересоленный суп, подгоревшая каша, крики, что я «дармоедка» и «нахлебница». Нельзя стирать, нельзя купаться, когда ей неугодно. Если дочка плачет — орёт, что я её истязаю. Один раз даже наряд вызвала, пытаясь лишить меня прав. Бесполезно, но осадочек — на всю жизнь.
Смотрит на внучку, будто та — не её кровь. А я… боюсь. Не за себя — за дочь. Потому что знаю: если мать сорвётся, остановки не будет. В ней нет жалости. Только злоба. Я для неё — чужая. А ребёнок — и подавно.
Ищу выход. Продать участок с пепелищем? Но вырученные гроши — разве что на задаток за клоповник. Ипотека не светит — работы нет, ребёнка в сад не берут, оставить не с кем. Подруги помогают, но вечно на шее у людей не просидишь.
Жить здесь — пытка. В этих стенах, пропитанных ненавистью, где каждый взгляд — как нож. Где молчание — удар, а слова — осколки стекла.
Каждый вечер засыпаю с надеждой: а вдруг завтра всё изменится? Но утро приносит тот же холод. Тот же взгляд. Ту же мать, которая когда-то звала меня дочкой, а теперь делает всё, чтобы я исчезла. Даже ребёнок не растапливает лёд в её груди.
Не знаю, что будет. Но знаю точно: мы должны уйти. Ради себя. Ради дочки. Чтобы однажды не проснуться… ею.
