Сначала пропали варежки. Потом — ключи от квартиры. Затем — бабушкин платок. Можно было списать на забывчивость, возраст или усталость. Но когда за месяц исчезла уже пятая вещь — шкатулка с нитками, что всегда стояла на комоде в зале, — Татьяна Сергеевна не выдержала. Она опустилась на табурет, чувствуя, как сердце колотится не от страха, а от глухого, нарастающего раздражения. Её маленький, упорядоченный мирок, словно поношенная рубаха, начал расползаться по швам, и кто-то незримо тянул за ниточки с дьявольской аккуратностью.
— Ну что, играешь со мной? — бросила она в пустоту, и голос дрожал не от слабости, а от вызова, острого, как зимний ветер за окном.
Квартира молчала. Лишь в кухне тикали старые часы-ходики, их маятник отмерял секунды с безжалостной точностью. Татьяна Сергеевна жила одна уже восемь лет. Муж ушёл тихо, во сне, прямо на диване, с раскрытой газетой «Труд» на груди. После его смерти она не переставляла вещи: тот же потертый буфет, те же ситцевые занавески, даже его кружка осталась на месте — с отбитым краем и потускневшей надписью «Лучшему папе».
Сын заезжал редко, раз в пару месяцев. Привозил пакеты с гречкой, таблетки от давления, ворчал, что она не подходит к телефону, и спешил назад, в Москву. Его слова были короткими, будто выдернутыми из плотного графика между совещаниями и детскими утренниками. Она не обижалась. Понимала: своя семья, ипотека, заботы. Всё как у людей. Она принимала гостинцы, кивала, улыбалась, провожала до лифта и долго стояла в прихожей, разглядывая облупившиеся обои, пока тишина не становилась густой, как кисель.
Но месяц назад в доме поселилось что-то странное. Не вдруг, не резко — словно кто-то начал потихоньку перекраивать её быт, как портниха подрубает подол. Сначала появился запах — лёгкий, будто в углу тлеют берёзовые поленья, как в бабушкиной избе под Рязанью. Потом — сквозняки. Занавески колыхались, даже если форточки были наглухо закрыты. И тени. Они скользили по обоям, не совпадая с движением света, будто кто-то крался, не касаясь пола. Дом будто зажил своей жизнью, не её.
Татьяна Сергеевна молчала. Только теперь чаще сидела у окна, поджав ноги, с остывшим чаем в гранёном стакане, глядя на заснеженный двор хрущёвки в подмосковном городке. Она наблюдала, как метель кружит снег, как он ложится на крыши гаражей, и вспоминала. Как отец учил её кататься на коньkach на замерзшей речке, поддерживая за руку. Как в лихие девяностые они с мужем грелись у «буржуйки», смеясь над тем, как плохо она топится сырыми дровами. Как впервые увидели сотовый телефон и до полуночи спорили, куда в нём батарейки.
А потом вещи начали пропадать. Сначала мелочи: пуговица, спицы для вязания, заколка. Потом — важнее: любимая шаль, очки для шитья, альбом с чёрно-белыми фотографиями. И каждый раз — без следов, без причины. Словно кто-то вырезал кусочки её прошлого, оставляя лишь пустоту.
— Где ты пропала? — спросила она однажды в пустую комнату. Голос прозвучал неожиданно громко, будто стены вздрогнули. Она замерла.
Из спальни донеслось: «Тут.»
Голос был тихий, почти девичий, но не пугающий. Просто чужой. И оттого — до мурашек настоящий.
Она не пошла сразу. Налила чай, села, выждала. Смотрела на пар, поднимающийся из стакана, будто в нём была разгадка. Потом встала, поправила кофту и медленно вошла в спальню. Дверь скрипнула, будто сомневаясь. Комната была обычной: кровать заправлена, шторы спущены. На тумбочке — фото сына-первоклассника, выцветшее, в пластиковой рамке. Но воздух изменился. Тишина была живой, будто кто-то затаился. Присутствие, едва уловимое, но тёплое, как чьё-то дыхание.
— Кто ты? — спросила она спокойно, без страха, будто знала ответ.
Ответа не было. Лишь скрип паркета, будто кто-то сделал шаг и замер.
Назавтра пропала тет радка с рецептами и адресами подруг, которых уже нет. А вечером, вернувшись с кухни, она нашла на столе открытку. Без марки, без подписи. Всего два слова, выведенные неровным почерком: «Я тут.»
С тех пор они жили вдвоём. Та — в уголках, в дрожи занавесок, в шелесте страниц. Татьяна Сергеевна — в буднях, в звоне посуды, в шуме телевизора. Они не разговаривали. Но однажды, открыв антресоль, она нашла все пропажи. Аккуратно сложенные, будто их кто-то бережно собирал.
И вдруг её осенило: это не незнакомка. Это она сама. Та, которую забыла, когда хоронила мужа, когда сын уехал, когда дни стали серыми, как асфальт во дворе. Та, что когда-то пела под гитару у костра, кружилась в вальсе на выпускном, писала в дневник сокровенное. Та, что растворялась с каждым «некогда», с каждым «в другой раз».
Татьяна Сергеевна накинула шаль. Она пахла мятой и детством. Вышла на балкон. Закурила — первый раз за десять лет. Дым клубился в морозном воздухе, унося с собой одиночество, грусть, все эти «надо» и «должна».
Внизу падал снег. Пушистый, как пух. В его отсветах мерцали огни панелек, будто сам город шептал: «Я ждал.»
Где ты пропала? — подумала она. — Вот же ты. Вернулась.
