Меня зовут Людмила Белова, и я живу в Вышнем Волочке, где узкие переулки петляют, будто спутанные нити старой пряжи. Сегодня рассвет застал меня за уборкой, пока мой сын Геннадий спит, свернувшись калачиком в своём гнезде из одеял. Ему уже 35, а он всё ещё живёт со мной, будто застрял в бесконечном дне сурка. Кухня утопает в грязной посуде, а по всей квартире разбросаны его вещи — немые свидетели его вечного ожидания чего-то. Иногда мне кажется, будто я смотрю старый телесериал, где время остановилось, а я забыла, где пульт. Хочу крикнуть: «Пора начинать жить!» — но слова тонут в комке страха под грудью.
Когда Гена был маленьким, я тащила нас обеими руками. Муж сбежал, как последний трус, оставив меня вариться в этом котле одной. Я дрожала над каждой его ссадиной, молилась над каждым школьным дневником. Хотела, чтобы наш дом был крепостью. Но крепость стала клеткой. Тело выросло, а душа так и осталась где-то там, в детстве, под моим крылом. Я сама не заметила, как превратила его в Петра Панова — мальчика, который не хочет взрослеть.
На днях соседка попросила помочь передвинуть шкаф. Я позвала Гену: «Сынок, давай, руку протяни!» А он только фыркнул: «Ма, отстань, у меня дела» — и уткнулся в монитор, где его виртуальные герои сражались с несуществующими драконами. В тот момент я увидела нашу жизнь как на ладони: я готова ради него в огонь и в воду, а он живёт в сказке, где мама всегда подстелет соломку. Подруги качают головами: «Люда, хватит нянчиться! Выстави его за дверь — иначе так и будет сидеть на твоей шее до пенсии!» Их слова, как нож, но когда я представляю, как захлопываю за ним дверь, внутри всё сжимается в ледяной ком. Ведь это тот самый мальчишка, что прибегал ко мне с разбитыми коленками, ревел из-за дворовых насмешек и ждал, когда я вернусь с работы, чтобы вместе съесть картошку с селёдкой.
Я ловлю себя на том, что стала ворчливой бабкой. Каждое утро бормочу: «Опять носки под диваном, опять крошки на столе». Материнское сердце воюет с усталостью, а он будто и не замечает. Гена то подрабатывает, то бросает — деньги, если и есть, тут же уплывают в игровые миры. Мне стыдно копить на хлеб рублями, стыдно, что не могу купить ему квартиру, но ещё больнее, что он даже не пытается взять на себя хоть что-то.
Недавно я попыталась поговорить. «Ген, так больше нельзя, — прошептала я, будто извиняясь. — Я не вечная, что ты будешь делать один?» Он стиснул зубы, хлопнул дверью, и снова тишина. Вместо разговора — чувство, будто я предаю того мальчишку, что когда-то засыпал, уткнувшись мне в плечо. Но мысли грызут: а вдруг подруги правы? У других в его возрасте уже дети в школу ходят, а мой всё ждёт, когда я ему суп разогрею. Его «завтра» длится уже пятнадцать лет, и, кажется, без моего пинка ничего не изменится.
Иногда мне кажется, дело не в том, чтобы выставить его, а в том, чтобы разбудить в нём хоть каплю жажды жизни. Но как сказать это, не раздавив его хрупкий мир? Он как ёжик — весь в колючках, а внутри пугливый комок. Может, моя любовь стала цепями? Но я тоже устала. Устала быть и матерью, и кошелём, и жилеткой. Сегодня, моя тарелки, я вспомнила, как Генка лет пяти старательно раскладывал хлеб по пакетам. Мы тогда были одной командой. А теперь он — гиря на моих плечах, и я не знаю, как её сбросить, не разбив нас обоих.
Время идёт без спроса. Может быть, однажды он очнётся и шагнёт в тот мир, где никто не подстелет соломки. Но для этого мне нужно найти в себе силы сделать то, чего боюсь больше всего. Как? Не знаю. Но ясно одно: это не жестокость, а последний подарок — шанс вырасти. Когда я наконец скажу ему всё, я не знаю, что будет. Может, он уйдёт, хлопнув дверью, и назовёт меня предательницей. Может, через годы скажет «спасибо». Но я больше не могу тянуть этот воз. Эта мысль бьётся в висках, как молот. Любовь — это не только греИ когда я наконец распахнула дверь и сказала: «Гена, я верю в тебя, но теперь твоя очередь идти», я увидела в его глазах не испуг, а огонёк, будто спящий внутри него человек наконец проснулся.
