Отдали в дом престарелых…
Ох, родимые, какой же день тот выдался Серый, тяжёлый, будто само небо плакало вместе с нами в селе Заозёрном. Я глядела в окошко своего фельдшерского пункта, а сердце ныло, будто его сдавили чьи-то ледяные пальцы. Вся деревня будто вымерла ни лая собак, ни криков ребятишек, даже петух у Федора Никитича, обычно голосистый, притих. Все смотрели в одну сторону на дом Анны Ильиничны, нашей бабы Ани. А у калитки чужая машина, городская, блестящая, словно рана на теле нашего села.
Увёз её сын, Михаил. В дом престарелых.
Он приехал за три дня до этого, нарядный, от него пахло не землёй, а дорогим одеколоном. Зашёл ко мне первым делом будто за советом, а на самом деле за оправданием.
Татьяна Петровна, вы же понимаете, говорил он, глядя не на меня, а куда-то в угол, на аптечные склянки. Маме нужен уход. Профессиональный. А я? Работа, командировки. У неё давление, ноги болят Там ей лучше будет. Врачи, уход
Я молчала, только смотрела на его руки чистые, холёные. Этими руками он в детстве цеплялся за подол Анны, когда она вытаскивала его из реки, синего от холода. Этими же руками тянулся к пирогам, которые она пекла, не жалея последней муки. А теперь этими руками подписывал ей приговор.
Миша, тихо проговорила я, а голос дрожал, будто чужой. Дом престарелых это не дом. Это казённые стены.
Но там специалисты! он почти крикнул, словно убеждал себя. А здесь что? Вы одна на всю деревню. А если ночью станет плохо?
А я думала: «А здесь, Миша, стены родные, которые лечат. Здесь калитка скрипит так же, как сорок лет назад. Здесь под окном яблоня, которую твой отец сажал. Разве это не лекарство?» Но вслух не сказала ничего. Что скажешь, если человек уже решил?
Он уехал, а я побрела к Ане.
Она сидела на лавке у крыльца, прямая, будто тростинка, только руки дрожали мелко-мелко. Не плакала. Глаза сухие, смотрели вдаль, на реку. Увидела меня, попыталась улыбнуться, но вышло так, будто она не улыбнулась, а глотнула горечи.
Вот, Петровна, прошептала она, голос тихий, как шорох опавших листьев. Приехал сынок Забирает.
Я села рядом. Взяла её руку холодную, шершавую. Сколько же эти руки переделали за жизнь И бельё в проруби стирали, и грядки пололи, и Мишеньку своего качали.
Может, поговорить с ним ещё? прошептала я.
Она покачала головой.
Не надо. Он решил. Ему так легче. Он не со зла, Петровна. Он из любви так. Думает, благо мне делает.
И от этой её тихой покорности у меня сердце сжалось. Не кричала, не проклинала. Принимала, как принимала всю жизнь и засуху, и похороны мужа, и вот теперь это.
Перед отъездом я зашла к ней ещё раз. Она собрала узелок смешно сказать, что там было: фотография мужа в рамке, тёплый платок, что я ей подарила, да иконка медная. Вся жизнь в одном узле.
Дом был прибран, полы вымыты. Пахло чабрецом и холодной золой. Она сидела за столом, на котором стояли две чашки и блюдце с остатками варенья.
Присядь, кивнула она. Чаю попьём. В последний раз.
Мы сидели молча. На стене тикали старые часы раз, два, раз, два Отмеряли последние минуты её жизни в этом доме. И в этом молчании было больше крика, чем в любой истерике.
Потом она встала, подошла к комоду, достала свёрток в белой ткани. Протянула мне.
Возьми, Петровна. Скатерть. Мать моя вышивала. Пусть у тебя будет.
Я развернула на белом полотне синие васильки, алые маки. По краю кайма такая, что глаз не оторвать. В горле встал ком.
Аня, ну зачем?.. Убери Не рви душу. Пусть она тебя здесь ждёт.
Она посмотрела на меня своими выцветшими глазами, в которых стояла такая тоска, что я поняла она не верит.
И вот настал тот день. Михаил суетился, укладывал её узелок в багажник. Анна вышла на крыльцо в своём лучшем платье, в том самом платке. Соседки, кто посмелее, вышли за калитки. Стояли, утирали слёзы подолами фартуков.
Она обвела взглядом деревню каждую избу, каждое деревце. Потом взглянула на меня. И в её глазах я прочла немой вопрос: «За что?» И просьбу: «Не забывайте».
Села в машину. Гордо. Не оглянулась. Только когда машина тронулась и подняла пыль, я увидела в заднем стекле её лицо. И по щеке катилась одна-единственная слеза.
Машина скрылась за поворотом, а мы стояли и смотрели, как пыль медленно оседает на дорогу, будто пепел. Сердце Заозёрного в тот день остановилось.
Прошла осень, зима пролетела метелями. Дом Анны стоял с заколоченными окнами. Снег намел сугробы до крыльца, и никто их не чистил. Село будто осиротело.
Пару раз звонил Михаил. Говорил, что мама «привыкает», что уход хороший. А я слышала в его голосе такую тоску, что понимала не он маму, а он сам себя в ту казённую палату запер.
А потом пришла весна. Такая, какая бывает только в деревне воздух пахнет талой землёй, солнце ласковое, ручьи звонкие. И в один из таких дней у околицы показалась знакомая машина.
Сердце ёкнуло. Неужели беда?
Машина подъехала к Аниному дому. Из неё вышел Михаил похудевший, с сединой на висках. Открыл заднюю дверь и я замерла.
Из машины, опираясь на его руку, вышла она. Наша Аня.
Она стояла, щурилась от солнца и дышала. Дышала так, будто пила этот воздух.
Я бросилась к ним.
Петровна Михаил поднял на меня глаза, в них и вина, и радость. Не смог я. Угасала она там. Как свеча на ветру. Молчала, в окно смотрела. Я приезжаю
