Последний день лета
Августовский зной парил так, будто кто-то забыл закрыть дверцу русской печи. В Подмосковье дачники лихорадочно собирали урожай — огурцы-переростки, кабачки-переростки, морковь, кривую, как сама жизнь. Бабки в платочках, сбросив внучат с шеи, носились меж грядок, закатывая банки с хрустящей капустой и квашеными грибами.
Но в последний августовский день они вдруг ринулись в Москву. Им тоже хотелось умиляться, глядя, как отутюженные внуки в новенькой форме и с букетами гладиолусов шагают в школу.
Последний автобус перед первым сентября был набит, как бочка с селёдкой. У каждого — по две авоськи, из которых торчали кривые морковки, пожелтевшие огурцы и с любовью собранные букеты. В машины детей, конечно, напихали всего, но что-то забыли, что-то не уместилось. Как бросишь? Столько сил вложено, столько вёдер воды вылито!
У дачного посёлка автобус замер, пыхтя. Дачники лезли внутрь, локтями отвоёвывая место. Народу набилось столько, что автобус хрустнул и накренился, будто пьяный мужик после застолья. Через полкилометра он остановился, чтобы подобрать ещё кучку пассажиров из соседней деревни.
Двери с пыхтеньем разъехались. Желающим сесть открылась стена из спин. Никто не решался прорываться. Но тут здоровенный мужик с животом, как у самовара, перехватил сумки и с криком «Ну-ка, раздвиньтесь!» врезался в живую преграду. Стена дрогнула, но устояла.
Мужик был не промах. Отступил, разбежался и вонзился плечом между спинами. Раздался треск, ругань, и он наполовину протиснулся внутрь.
Вдохновлённые его успехом, остальные рванули за ним. Пассажиры охнули, сдавленные, и двое встали на ступеньку.
— Подвиньтесь! Середина пустая! — орали сзади.
— Мы тут как сельдь в рассоле! — отозвался кто-то из салона.
— Освобождайте дверь, а то никуда не поеду! — рявкнул водитель.
Двери захлопнулись, выпихнув торчавших наружу. Кто-то кого-то подтолкнул, народ втянул животы, и автобус, содрогаясь, пополз вперёд. Оседая на бок, он качался на выбоинах, как подгулявший дед. Пассажиры кряхтели, пытаясь развернуться, но куда там — руки не вытащишь.
— Ой, все цветы помяли… — заныла старушка.
— А кому легко? — ответили ей хором.
— Чей локоть? Бок проткнёте! — вопил потный мужлан.
— Нажрал пузо, теперь стонешь. Терпи, — огрызнулись.
Чей локоть — так и не выяснилось. Мужик ёрзал, но острый сустав преследовал его. На него шикали, ругали. В отчаянии он развернулся и прижался грудью к пышной блондинке. Взгляд сам по себе упал в глубокий вырез её пёстрого платья. Мужчина отвёл глаза, но они снова и снова возвращались туда.
Женщина укоризненно посмотрела. Он закатил глаза, уговаривая себя не реагировать. Но стоило отстраниться — и в спину впивался тот самый локоть. Пришлось смириться.
Рядом с ними, зажатая, как пленница, стояла старушка. Её голова, похожая на облезлый одуванчик, торчала у мужика под мышкой.
— Бабуля, живая? — спросил он.
Молчание.
— Граждане, тут старушку придавили! — закричал он.
Народ испуганно подобрал животы. Старушка слабо улыбнулась, вдохнула — и её снова сжало, как в тисках.
Автобус прыгнул на кочке. Одни вдохнули свободнее, другие — выдохнули до предела.
— Уберите ветки! — капризно чихнула дама с лимонной химией.
— Маску наденьте, а то заразу распространяете, — огрызнулись на неё.
— Да это у меня аллергия! — Она снова чихнула.
— Уберите цветы, а то глаза выколете, — вступилась соседка.
— Не могу опустить, — пробурчал мужик, держащий пакет с обломанными гладиолусами. Цветы болтались, тычась в лица.
Подъезжая к остановке, автобус замедлил ход. Там ждала новая толпа дачников.
— Водитель, гони дальше! Не влезем! — заревел кто-то.
Женщины завизжали, требуя остановиться. Водитель задумался, но в последний момент дал газу, оставив толпу в облаке выхлопных газов.
В салоне все облегчённо крякнули. Пахло потом, пылью, гарью и цветами. Впереди замаячили дома.
— Остановите! — запищал чей-то голос.
— Гони дальше! — крикнули в ответ.
— Пустите! — орал вертлявый мужичок с красной рожей, работая локтями.
Те, что стояли у дверей, знали: выйдешь — обратно не пустят.
Автобус дёрнулся. Народ качнулся вперёд, и мужичок протиснулся к выходу. Двери открылись наполовину — мешала застрявшая авоська.
Новый толчок — и мужичок вылетел наружу, ухватив чужую сумочку.
— Верните! — завопила женщина.
Чья-то рука просунулась в щель. Мужичонка вручил сумочку, но двери захлопнулись, оставив руку торчать наружу.
В салоне обнаружилось свободное место. Все смотрели, кто сядет.
— Пусть старушка сядет! — вдруг закричал мужик, прижатый к груди блондинки.
Народ разделился. Автобус резко затормозил, старушка плюхнулась на сиденье, и все успокоились.
На окраине часть пассажиров вышла. Стало свободнее. Блондинка вопросительно посмотрела на мужика. В её бедро упиралось что-то твёрдое.
— Вам тут выходить? — спросила она, когда они выбрались наружу.
— Да… — неуверенно огляделся он.
Женщина посмотрела на его карман, где торчал фонарь.
— Ой! — Она прыснула. — А я подумала…
— Что? — растерялся он.
— У вас… — Она ткнула в карман. — Фонарик!
Она залилась смехом, грудь колыхалась, как блины на маслениОни засмеялись вместе, и в этот момент где-то далеко раздался звонок — первый школьный звонок осени, а у них впереди вдруг оказалась целая жизнь.
