Проданный дом и найденная родня
Степан Игоревич медленно брел по разбитой дороге, петляющей между заброшенными полями и покосившимися избами. Осенний ветер леденил до костей, а потертая телогрейка давно не грела. В одной руке — узелок с пожитками, в другой — последняя надежда.
— Домой… Наконец-то вернулся. Туда, где родился. Где похоронены родители… и моя Люба, — пробормотал он вслух, словно боясь, что без этих слов всё окажется сном.
Старик подошел к калитке, за которой когда-то цвели пионы, а теперь лишь сухой репейник торчал колючками. Он перекрестился и шагнул во двор. Всё заросло, облупилось, крыша просела — но это был его дом. Его земля. Его корни.
Ключ под половиком оказался на месте… но замок не поддался. Старик замер, растерянно глядя на знакомую дверь.
Сквозь шелест дождя он достал старую «звонилку» и набрал дочь.
— Тебе чего? — прозвучал равнодушный голос.
— Дашенька… я не могу войти. Ключ не подходит. Может, замок сменили? Ты меня не предупредила…
Тишина. Затем:
— Уезжай оттуда.
— Как уезжай?! Это мой дом! — вырвалось у него.
— Уже не твой, папа. Продали. Месяц назад. Ты там больше не прописан.
— Ты обезумела?! Как продали?! Почему мне ничего не сказали?!
— Потому что ты не понял бы. Ты старый. Мы решили, что тебе лучше в пансионате. Там уход, врачи. А этот дом — обуза. Мише на дело нужны были деньги.
— Вы… на мой счет бизнес затеяли?! А где мне жить, дочь?!
— Переночуешь где-нибудь. Завтра езжай в пансионат. Адрес сброшу. Всё, мне некогда.
Гудки. В ушах звенело.
Степан Игоревич опустился на ступени родного — теперь чужого — крыльца. Закрыл лицо руками. И разрыдался.
Мужчины плачут. Когда душа рвется от боли, когда самые родные бьют в спину.
В этом доме он прожил всю жизнь. Здесь женился на Любе. Здесь похоронил ее. Здесь растил Дашу. Поздний, вымоленный ребенок. Ему было под пятьдесят, ей — за сорок. Но Бог дал дочь. Воспитывал один, когда жена умерла. Больше не женился. Всё отдал Даше — учебу, свадьбу, квартиру…
А она…
Продала его дом. За спиной. Ради денег на мужнины дела.
Вечер сгущался холодный. В соседнем окне зажегся свет, потянуло жареной картошкой. Где-то заскулила собака. В животе предательски заурчало. Так хотелось простой вареной картошки с маслом… как Люба готовила…
Он кутался в мокрую телогрейку, когда к дому подкатила машина. Из нее вышла молодая женщина с мальчонкой.
— Дедушка, вы к кому? — удивилась она, увидев его.
— Да… домой. Только, выходит, уже не домой…
— Заходите, погреемся. Дождь ведь…
Ее звали Ольга. Сын — Петька. Она вскипятила чайник, разогрела суп, накрыла стол.
Петька поел и отправился спать. А Ольга слушала рассказ Степана Игоревича, и лицо ее становилось все суровее.
— Понимаю. После гибели мужа свекровь выгнала меня из квартиры. Чудом скопила на этот дом. В кредит, зато свой. До работы далеко, но машина выручает. Только Петьке тяжело — встает затемно, чтобы успеть в школу…
— А в городе не искали?
— Не по деньгам. Да и хотелось свой угол. Огород, яблони, двор… Чтобы сын по траве босиком бегал.
— Ольга… можно переночевать?
— Конечно. Ложитесь на диван. А утром решим, что делать.
Утром его разбудил запах глазуньи. Так же когда-то жарила Люба — на топленом масле, с лучком.
— Проснулись? Завтракайте. Сегодня выходной, можно не торопиться.
— Спасибо тебе, родная… За тепло, за кров… Дай тебе Бог здоровья.
— Да бросьте! Я вот думала… Оставайтесь. Живите с нами. Вам тоже некуда. А мне помощь нужна. Петька устает рано вставать. А вы бы его в школу провожали, встречали…
— Да как же… Я ж вам чужой…
— А теперь вы мне отец. А я вам — дочь. Согласны?
Он плакал. Но теперь — от счастья. И остался.
Степан Игоревич починил крыльцо, прополол огород, подрезал яблони. Водил Петьку в школу, ждал у ворот, рассказывал сказки, учил мастерить скворечники и ловить рыбу.
Он стал им дедом. А они — его семьей.
А родная дочь? Даша так и не позвонила. Ни слова, ни весточки. Продала — и забыла.
Так чужие становятся роднее крови.
Бог рассудит. Но пока на свете есть добрые сердца — надежда жива.
