Он не позвонил. Но она продолжала жить.
С самого утра Варя включила громкий звонок на телефоне. На всякий случай. Хотя где-то внутри понимала — не позвонит. Не потому что забыл. Не из-за того, что не хотел. Просто не будет. Так же, как не приходят письма, о которых уже не мечтаешь, но всё равно заглядываешь в почту. Как не возвращаются те, кто ушёл по-настоящему.
Но она всё равно переключила громкость. Потому что надежда — упрямая вещь. Даже когда сердце давно смирилось, она всё ещё цепляется. Стихает, но не исчезает. Варя сделала причёску — будто небрежную, но так, чтобы выглядело красиво. Надела серое пальто — то самое, в котором он когда-то сказал: «Ты в нём — как вся осень в одном человеке». С тех пор надевала его редко. Только по особенным дням. Хотя сегодня собиралась лишь в аптеку. И в булочную.
Помада — ярко-алая. Слишком для пасмурного утра. Но ей было всё равно. Или наоборот — особенно не всё равно.
В аптеке — толкучка. Кто-то ворчал, кто-то кашлял, кто-то ругал провизора за цены на лекарства. Воздух густой — сироп, ментол, запах варежек и зимней сырости. Варя взяла витамины. Те, что он когда-то советовал — «для бодрости, ты у меня вечно уставшая». Это было два года назад. Она задержала коробку в руках, разглядывая срок годности. До следующего июня. Как будто и у них было своё «до».
В булочной всё как прежде. Продавщица с кольцом в брови и усталыми глазами. Запах свежей выпечки. И знакомая булочка с брусникой — он называл её «вкусом бабушкиного детства». Тогда, смеясь, оставлял крошки на губах, и ей почему-то казалось это удивительно нежным. Варя купила две. Одну съест дома, как всегда — с чаем, у окна, глядя во двор. Вторую… просто оставит. Пусть лежит. Пусть напоминает.
Дома встретила тишина. Не уютную, не тёплую — глухую. Такую, в которой слышно, как собственное сердце бьётся. Воздух стоял, как вода в закупоренной бутылке — тяжёлый, несвежий. Телефон — на подоконнике, экраном вниз. Будто и он не хотел встречаться с её взглядом. Ни звонков. Ни сообщений. Пустота. Как будто день прошёл мимо. Или как будто она сама стала немного прозрачнее.
Сняла пальто медленно, бережно. Будто боялась разрушить хрупкое спокойствие. Расстегнула пуговицы, повесила на вешалку. Ботинки поставила аккуратно. Всё — по порядку. В этом порядке была какая-то защита. Включила радио. Говорили о курсе рубля, потом о грядущих заморозках, потом — о концерте в консерватории. Звучало отстранённо, будто за стеной.
Чайник закипел. Варя налила кипяток. Сделала глоток — обожглась. Но не отодвинула чашку. Проглотила. Горячо. До самого сердца.
Подошла к окну, прижала ладони к стеклу. На улице — мелкий снег, почти пыль. Снежинки ложились на шубы прохожих, таяли на рукавицах. Мужчина в чёрной куртке поправлял шарф девочке лет пяти — осторожно, бережно. Рядом шли старики — держались за руки, будто время для них застыло, и только седина выдавала года. Люди шли. Смеялись. Торопились. Жили.
Мимо неё.
Мимо её окна, мимо её безмолвия. Как поезд, в который она не успела.
Он не позвонил.
Но она вымыла пол. Позвонила маме — выслушала про давление, про соседку, про новый рецепт пирога. Полила фикус — тщательно, проверяя каждый лист, будто и ему нужна была забота. Записалась к врачу — на прививку, которую откладывала с осени. Проверила счёт — ничего нового, но стало спокойнее. Постирала бельё. Добавила кондиционер — только из-за запаха, напоминавшего морскую воду. Хотя море её никогда не привлекало.
А вечером зажгла свет во всех комнатах. Не от страха. Просто — чтобы было теплее. Чтобы дом не казался пустым. Чтобы даже отражение в окне не выглядело одиноким.
И, глядя на себя в этом отражении — растрёпанные волосы, мягкий свитер, ноги в носках — подумала:
«Он не позвонил. Но я всё ещё здесь. Я — есть.»
Не в упрёк. Не для слёз. Просто — как свеча в тёмной комнате. Не для того, чтобы кто-то заметил. А чтобы самой стало чуть светлее.
