Он не позвонил. Но она всё ещё жила.
С утра Оля поставила телефон на максимум. На всякий случай. Хотя шестым чувством понимала — не дождётся. Не из-за забывчивости. Не из-за нежелания. Просто не судьба. Так же, как не приходит известье о выигрыше, в который ты уже не веришь, но всё равно проверяешь лотерейный билет. Как не возвращаются те, кто ушёл навсегда.
Но она всё равно включила громкость. Потому что надежда — та ещё упрямица. Даже когда душа опустила руки, она продолжает стоять в углу и хмуро ждать. Оля сделала укладку — будто небрежную, но на самом деле с точным расчётом. Надела бежевое пальто — то самое, в котором он когда-то сказал: «Ты в нём — вся золотая осень разом». После этих слов вешала его в шкаф редко. Только по особым дням. Хотя сегодня планировала лишь в аптеку, да в булочную за калачом.
Губы накрасила вишнёвой помадой. Слишком ярко для пасмурного Петербурга. Но ей было плевать. Или, наоборот, — совсем не плевать.
В аптеке толпился народ. Кто-то канючил про цены, кто-то чихал, кто-то пенял провизору за дороговизну лекарств. Воздух гудел — запах сиропа от кашля, ментола, мокрых валенок и предновогодней суеты. Оля взяла витамины. Те самые, что он когда-то советовал — «для бодрости, а то ты у меня вечно как вареник». Это было два года назад. Она задержала коробку в руках, придирчиво изучая срок годности. До мая. Будто и у них было своё «потом».
В булочной — всё как всегда. Продавщица со шрамом над бровью и взглядом, полным философского смирения. Аромат свежеиспечённого хлеба. И знакомый до боли калач с изюмом — он называл его «вкусом бабушкиной кухни». Тогда, смеясь, обсыпая себя крошками, он оставлял их на уголках губ, и ей это почему-то казалось трогательным. Оля купила два. Один съест дома, как раньше, — с чаем, глядя в окно. Второй… пусть полежит. На память.
Дома её встретила тишина. Не уютная, а какая-то звенящая. Такая, в которой слышно, как капает кран на кухне. Воздух застоялся, будто в запечатанной банке. Телефон молчал, экраном вниз — будто стыдился смотреть ей в глаза. Ни звонков, ни смс. Пустота. Будто день прошёл мимо. Или будто она сама стала чуть призрачнее.
Пальто сняла медленно, будто разминируя бомбу. Расстегнула пуговицы, повесила на вешалку. Сапоги поставила ровно. Всё — по полочкам. Как будто в этом был спасительный ритуал. Включила радио. Там говорили о курсе рубля, потом о грядущих заморозках, потом — о концерте в Мариинке. Звучало как из другого мира. Глухо. Не для неё.
Чайник зашипел. Оля налила кипяток. Сделала глоток — обожглась. Но не отпрянула. Проглотила. Горячо. До мурашек.
Подошла к окну, прижалась ладонями к холодному стеклу. На улице кружилась снежная пыль. Снежинки садились на шапки прохожих, таяли на варежках. Мужик в потрёпанной куртке заматывал шарф маленькой девочке — уверенно, по-отцовски. Рядом шли старики, держась за руки, будто время для них замерло, и только седина выдавала годы. Люди шли. Смеялись. Торопились. Жили.
Мимо неё.
Мимо её окна, мимо её тишины. Как электричка, на которую она опоздала. Или которую пропустила нарочно.
Он не позвонил.
Но она вымыла пол. Позвонила маме — выслушала про повышающееся давление, про склочную соседку и новый рецепт блинов. Полила фикус — тщательно, осматривая каждый лист, будто и ему не хватало внимания. Записалась к врачу — на ту самую прививку, что откладывала с прошлого года. Проверила баланс карты — ничего не изменилось, но почему-то полегчало. Постирала простыни. Добавила кондиционер — просто потому что пахнет хвойным лесом. Хотя в лесу бывала редко.
А вечером включила свет во всех комнатах. Не из-за страха. Просто — чтобы было уютнее. Чтобы стены не давили. Чтобы даже отражение в окне не казалось таким одиноким.
И, разглядывая себя в этом отражении — растрёпанные волосы, тёплый свитер, растоптанные тапки — подумала:
«Он не позвонил. Но я всё ещё тут. На месте.»
Не в обиду. Не в слёзы. Просто — как фонарь, который зажигают в тёмном переулке. Не для того, чтобы кто-то увидел. А чтобы самой не споткнуться.
