Ну, слушай, вот тебе история, переиначенная по-нашему.
**Гроза внутри**
Шесть дней без дождя — и в Воронеже стало душно, как в бане. Воздух густой, тяжёлый, будто перед грозой, только грома нет. Город замер, будто затаился. Даже мелочи бесят — скрип лифта, капли из крана, шум за стеной. Кажется, сами стены вот-вот треснут от напряжения.
Ночью Алина проснулась от ощущения, что в комнате кто-то есть. Включила свет — никого. Тишина. Но что-то не так. Тьма будто дышала. Окна наглухо закрыты — за ними шумит спальный район, но впускать этот шум в квартиру не хотелось.
Кап… кап… — на кухне капал кран. Алина встала. Босиком прошлась по скрипучему паркету. На полу — разбитая чашка, лужица воды, будто кто-то нарочно её пролил. Она жила одна. Никого не звала. Но в этот момент даже одиночество казалось обманом.
Вернулась в кровать, но уснуть не могла. Подушка горячая, одеяло липкое. Тело зудело, будто под кожей копилось что-то годами. Внутри — тишина, густая, как мёд. Не успокаивала, а давила. Не страшно. Просто пусто.
Утром пришло сообщение от матери:
«Хоть бы позвонила… Папе хуже. Если б ты тогда не ушла…»
Это «тогда» ударило в солнечное сплетение. Два года прошло с тех пор, как Алина хлопнула дверью. Тогда она бежала — не от семьи, а от себя. От криков, от молчания, от перегара. Отец пил, мать молчала, а она — сбежала. Не за счастьем, просто туда, где можно дышать. Но сейчас она не была уверена: та, что тогда выбрала свободу, всё ещё жива?
На работе всё валилось из рук. Документы рвались, принтер зажевывал отчёты, кофе проливался на клавиатуру. Коллеги трещали о ерунде, а у Алины в ушах звенело — тонкий, высокий звук, как стекло перед тем, как треснуть. Начальник смотрел на неё, будто ждал срыва. И она знала: если сломается, то не снаружи, а внутри.
Возвращаясь домой, Алина увидела на лавочке у подъезда Нину Петровну — бывшую старшую по дому. Та сидела с потрёпанной газетой, как бабка из сказки, про которую все забыли.
— Заглянула бы к родителям, Аллочка, — проговорила женщина, не поднимая глаз. — Видела отца… у окна стоял. Кого-то ждал. Ты ведь у них одна…
Алину будто ветром качнуло.
— Откуда вы…
— Ждёт. А мать всё чай на табуретке пьёт. Зови не зови — никто не приходит.
Весь вечер Алина металась по квартире. Пила воду, вслушивалась в скрип кровати, будто внутри заклинило механизм — шевелится, но ржавчина мешает. Мысли крутились вокруг одного: отец, окно, табуретка, чай.
Утром собрала сумку. Медленно, будто каждую вещь выбирала по воспоминаниям. Поезд до Липецка шёл три часа. За окном — поля, дождевые разводы, редкие деревья. И впервые за долгое время — тишина в душе.
Отец лежал в своей комнате, где она когда-то делала уроки. Худой, как спичка. Глаза — детские, искали в её лице ответ. Мать сновала между кухней и комнатой, звала его по имени, будто боялась, что если перестанет — он растает.
В доме стояло странное молчание. Но оно не давило. Оно укутывало, как старый плед.
На третий день отец попросил воды. Потом — встать. Потом — пройтись. Цеплялся за стены, но шёл. Медленно. Твёрдо. Будто вспоминал, что значит быть живым.
— Не пойму, что в него вселилось, — шептала мать. — Будто почувствовал, что ты дома.
Алина молчала. Мыла пол, варила компот, гладила белье. Сидела рядом с отцом. Рассказывала, как в детстве — про погоду, про книжки. Он слушал. Иногда улыбался. Иногда просто держал её за руку. И это касание было якорем. Не тянуло вниз — держало на плаву.
Через неделю пошёл дождь. Тихий. Без грома. Как прощение. Наконец-то гроза внутри нашла выход.
Утром отец сел, посмотрел ей в глаза и прошептал:
— Прости. За всё.
Без объяснений. И не надо было. В этих двух словах было всё: боль, раскаяние, признание, любовь.
Алина кивнула. Не сразу. Сначала всмотрелась, убедилась: он здесь. Он — жив. А потом — кивнула. И стало легче.
Осталась ещё на неделю. Приносила еду, читала ему, сидела рядом. Потом уехала. Но с тех пор звонила каждый вторник. Просто так. Чтобы связь не рвалась.
И иногда — перед сном — ей казалось, что где-то в доме снова ставят чайник. Тихо. Спокойно. Как напоминание: она не одна. Кто-то где-то — всё ещё ждёт.
