**Гроза без дождя**
В маленьком городке, затерявшемся среди бескрайних полей, воздух дрожал, будто перед грозой, которая никак не хотела начинаться. Пятый день без дождя — и улицы раскалились, словно сковородка после жарки блинов. Тротуары пышали жаром, а сам город замер, словно боясь шелохнуться. Всё бесило до зубовного скрежета: скрип двери в подъезде, запах дешёвого одеколона от соседа, звон ложки о край гранёного стакана. Даже муха, бившаяся о стекло, жужжала, будто звонила в колокольчик тревоги — словно чувствовала что-то, о чём люди ещё не догадывались.
Светлана проснулась среди ночи от ощущения, что в комнате кто-то есть. Не взгляд, а просто тяжёлое, гнетущее присутствие, будто в углу затаился незваный гость. Она замерла, прислушиваясь к тишине своей хрущёвки. Душно. Окна она не открывала — в их районе ночью грохотали гопники, орали подвыпившие соседи, а воздух пропитывался гарью от мангалов. В комнате было душно, как в бане, которую давно не проветривали. Тело горело — не от жары, а от чего-то внутри, что копилось годами, как старая злость.
Вдруг на кухне закапал кран. Светлана приподнялась. *Кап.* Тишина. *Кап.* Она встала, босиком прошлась по скрипучим половицам, будто боялась разбудить кого-то, хотя точно знала: в квартире никого, кроме неё, нет. На полу лежала разбитая чашка. Осколки острые, как лезвие. Рядом — лужа, не пару капель, а целая, будто кто-то выплеснул стакан воды. Круглая, чужая, как маленькое озеро посреди линолеума. Светлана застыла. Она жила одна. Всегда. Но в этот момент в её уверенности появилась трещина.
Она выключила свет и вернулась в спальню. Сон не шёл. Одеяло прилипало к телу, подушка казалась нагретой кирпичом. Светлана ворочалась, пытаясь поймать хоть дуновение ветерка. Внутри что-то сидело — не голос, не образ, а просто тень. Будто кто-то молчал рядом, и это молчание было громче любых слов. Оно не пугало, а изматывало, как трещина на стене, которая медленно, но верно ползёт вверх.
Утром в телефоне ждало сообщение от матери:
«Почему не звонишь? Отцу хуже. Не знаем, что делать. Если бы ты тогда осталась…»
Слово *«тогда»* резануло, как нож. Будто мать всё ещё держала её за ту дверь, которая три года назад захлопнулась с громким эхом. Светлана не ответила. Три года прошло с тех пор, как она уехала из родного посёлка. Не из-за скандалов, не из-за обид. Просто её дом был как бочка с порохом: каждое слово — спичка, каждый взгляд — искра. Отец пил. Мать молчала. Светлана сбежала. Не за свободой, а просто за возможностью дышать. Тогда она выбрала себя. Теперь не была уверена, осталось ли что-то от той, кого она спасала.
На работе всё валилось из рук. Кофе пролился на отчёт, компьютер завис на самом интересном месте, клиент орал из-за ерунды. Коллеги обсуждали, кто с кем спит и кто сколько выпил в выходные, а в ушах у Светланы звенело, будто она вот-вот упадёт в обморок. Начальник смотрел на неё с таким выражением, будто ждал, когда она накосячит. Она чувствовала себя как струна, которую вот-вот порвёт, и знала: искра уже близко, и ударит она не наружу, а внутрь.
Вечером, возвращаясь домой, Светлана заметила на скамейке у подъезда старушку. Та сидела, держа в руках потрёпанную газету «Комсомолку». Нина Степановна. Раньше она следила за порядком в подъезде, ругала пацанов за разрисованные стены. Была строгой, но справедливой. Теперь сидела, как призрак из прошлого, с лицом, на котором время оставило одни морщины. Глаза её были полуприкрыты, но когда Светлана подошла, старуха вдруг заговорила:
— К родителям бы съездила, Светка.
Светлана остановилась. Слово *«родители»* ударило, как выстрел.
— Откуда вы…
— Отца твоего видела. У окна стоял, будто кого-то ждал. А мать — чай пьёт, молчит. Ты у них одна.
Светлана хотела что-то сказать, но лишь кивнула, как школьница, пойманная на списывании. Внутри что-то щёлкнуло. Не боль, не стыд. Скорее… долг. Или капелька тепла, которая ещё не успела испариться.
Ночь была душной, как в переполненной маршрутке. Воздух обволакивал, тяжёлый, как мокрая простыня. Светлана вставала, пила воду, смотрела в потолок. В душе скрежетало, как несмазанная дверь в старом доме. В голове крутились образы: стул, окно, чай. Почему именно они? Обычные, бытовые — и такие родные. Она не могла объяснить. Но они не отпускали, как налёт на чайнике, который не отчистить.
Утром она собрала сумку. Двигалась медленно, будто каждая вещь весила не граммы, а воспоминания. Автобус тащился пять часов. В дороге было тихо, и Светлана просто смотрела в окно — на бесконечные поля, на пыльные просёлки, на одинокие фигуры у дороги. Она не думала. Просто смотрела, давая глазам занять место мыслей.
Отец лежал в той же комнате, где в детстве она спала на диване. Он был худой, как щепка, и почти не говорил. Только смотрел, будто искал в её лице что-то, что потерял давно. Мать суетилась на кухне, варила щи, звала его по имени, словно боялась, что он исчезнет, если замолчать. Светлана сидела рядом. Впервые за годы молчание в этом доме не резало уши. Оно было мягким, как старый плед.
На третий день отец попросил воды. Потом — встать. Потом — пройтись. Он цеплялся за стены, но смотрел прямо, будто вспоминал, как это — жить.
— Не знаю, что с ним, — шептала мать. — Дни ничего не ел, а тут будто ожил. Чувствует, что ты приехала.
Светлана молчала. Она варила кисель, вытирала пыль, меняла постель. Вечерами сидела с отцом, рассказывала, какОна больше не спешила уезжать, потому что поняла — иногда самый сильный дождь начинается с тихого шепота.
