Одинокая душа в краю берёз
В глухой деревушке Заозёрье, затерянной среди костромских лесов, где едва наберётся три десятка изб, жила Аграфена Степановна. Женщина крепкая, под шестьдесят, с широкими плечами и руками, искорёженными работой. Лицо её, обветренное и грубое, давно забыло, что такое нежность, а в глазах пряталась сонная тоска. Двенадцать лет назад похоронила она родителей, оставшись одна в старом доме с тяжёлыми сенями и пустыми углами. Близких не было, и держалась Аграфена как могла: держала корову, свиней, кур. Каждую неделю возила на рынок в райцентр мясо, молоко и яйца. Сначала на допотопном «ГАЗоне», потом купила новенькую «Ниву» — единственную отраду в своей одинокой жизни. Соседи качали головами: «Зачем ей столько? Век ведь одной коротать!» А Граня (так звали её в деревне) всё ждала, что найдётся мужчина, который разглядит в ней не только работницу, но и женщину. Да кто ж посмотрит на такую? Руки, как у кузнеца, походка тяжёлая, да и родить она не могла — знала с молодости.
Хозяйство тянула одна. Мужики изредка помогали — за деньги, без души. Дров нарубить, крышу починить, скотину забить — всё на ней. Так бы и катилась её жизнь, как телега по ухабам, если бы не появился в Заозёрье чужой. Бродяга, каких тут отродясь не водилось. День он шатался по деревне, озирался, будто волк на привязи. Но голод согнул: стал заглядывать в дворы, работу просить. Гнали его, конечно, хоть иногда сердобольные бабки подавали краюху хлеба.
Как-то утром Аграфена грузила в «Ниву» бидоны с молоком. Время поджимало, а мотор, как назло, не заводился. Она ругалась, била по рулю, когда рядом вырос тот самый бродяга. Стоял, молчал, потом тихо сказал:
— Давайте, я попробую.
— Да что ты смыслишь? — буркнула Аграфена, вытирая пот ладонью.
— В машинах разбираюсь.
— Ну, давай, — отступила она.
Полчаса он копался под капотом, и вдруг двигатель ожил. Аграфена, не веря ушам, сунула ему пятьсот рублей, бросила: «Бери!» — и рванула в город. Товар ждал, время утекало.
— Может, ещё чем помочь? — крикнул он вдогонку.
— К обеду приходи! — махнула она рукой и умчала.
Вернулась под вечер, усталая, но довольная — почти всё продала. У ворот, переминаясь, стоял тот самый бродяга.
— Хозяйка, я пришёл. Ты работу обещала.
— Сейчас, машину поставлю, — ответила Аграфена.
Загнала «Ниву», привязала пса и кивнула на поленницу у сарая:
— Дрова колоть сможешь?
— Смогу, — ответил он, осматривая гору брёвен.
Аграфена принесла топор. Бродяга взвесил его в руке, нахмурился:
— Тупой.
— Точильный станок сломался, как отец умер, — призналась она.
— Можно глянуть?
— Иди, смотри.
В сарае он покопался у станка, и через полчаса тот загудел, как новый. Наточил топор, снял рваный пиджак и принялся за работу. Рубил ловко, будто век этим занимался. Аграфена постояла, покачала головой и ушла в дом.
Через час вышла снова.
— Как звать-то?
— Ермолай.
— Я — Аграфена, — представилась она. — Пойдём, Ермолай, обедать.
За столом, где дымилась картошка в мундире, лежали куски сала и солёные грузди, Ермолай ел жадно, но старался не чавкать. Аграфена подкладывала ему, приговаривая:
— Ешь, не стесняйся!
До вечера он рубил дрова, но гору не осилил. Аграфена вышла, посмотрела:
— Ермолай, до ночи не управишься. Баню истопи, помойся. Завтра доколешь.
— Как скажешь, — кивнул он.
Натопил баню. Аграфена помылась первая, а перед тем, как пустить его, открыла старый сундук:
— Выбирай одежду. От отца осталась, новая.
Ермолай взял рубаху и штаны, поблагодарил и ушёл мыться. За ужином Аграфена, подперев щёку, спросила:
— Расскажи о себе.
Он вздохнул:
— Сорок восемь мне. Был женат — не сложилось. Сын у бывшей остался. После развода запил. Жил у тётки, работал то грузчиком, то сторожем. Пока не пил — хвалили. Тётка умерла, и я вовсе спился. Квартиру пропил, по подвалам скитался. Потом встретил женщину. Жили вместе, дочь родилась. Не знал, что она из таких же, как я. Запили вместе. Один раз подрался — два года дали. Вернулся — у неё другой. Дочку не показали. В городОставаться там не смог — боялся, что снова сорвусь, вот и пошёл куда глаза глядят, пока не забрёл в ваше Заозёрье.
