Свекровь играла нами, словно пешками в шахматах: приласкает — когда вздумается, выгонит — когда захочется. Но больше ноги нашей в её доме не будет. Никогда.
Когда я выходила замуж за Никиту, даже в страшном сне не могла представить, что главным испытанием нашей семьи станет не бедность, не бытовые тяготы и даже не наши размолвки. Нет. Истинной бедой оказалась… его мать. Женщина, что, казалось бы, должна была стать опорой, будущей бабушкой, родным человеком. Но вместо этого она превратилась в причину двух переездов, ссор, горьких слов, слёз и одной твёрдой клятвы: больше не переступать порог её дома.
Мы с Никитой с юности привыкли к самостоятельности. Я после училища жила в общаге, потом снимала угол, а позже — и целую квартиру. Он после армии тоже обходился без родительской помощи. Конечно, своего жилья у нас не было, но мы справлялись: вовремя платили за аренду, даже копали на своё.
Когда умер свёкор, мать Никиты — Галина Петровна — словно с цепи сорвалась. Бесконечные слёзы, жалобы, причитания. Мы сочувствовали, конечно — горе нешуточное. И вот тогда она впервые позвала нас пожить у неё.
— Не выношу одиночества, детки… Стены давят. Дом пустой. А вы хоть деньги сэкономите, быстрее квартиру накопите. Мешать не стану. И клянусь — ныть при вас не буду.
Мы, хоть и с опаской, согласились. Жить втроём — не сахар, да ещё и нам неудобно: до работы далеко, вещей много, да и мебель новую купили. Всё это перетащили к ней, потеснились, устроились.
Первые два месяца были сносными. Галина Петровна даже оживилась, шутила, пироги пекла, улыбалась. Я подумала — авось, обойдётся. Она сама предложила остаться до покупки жилья.
Но на третий месяц начался ад.
— Кто поставил чашку сюда? Я так не люблю! — вдруг зашипела она.
— Поздно шаркаете, я спать ложусь! Шумите!
— Это вы ко мне напросились, а не я вас звала!
Хватило. Через месяц нас «вежливо» выставили. Мы собрали вещи и уехали. Без криков. Просто с горечью. Решили — больше не вернёмся.
Но история повторилась. Через полгода Галина Петровна попала в больницу — сустав прихватило. Навещали, помогали, поддерживали. После выписки она снова начала ныть: мол, ничего не может — ни готовить, ни убираться. Совсем беспомощная, никому не нужная. Муж стал чаще к ней ездить, а она всё настойчивее: «Переезжайте обратно, будет вам и уют, и порядок, и забота».
Я отбивалась как могла. Но Никита уговорил:
— Она клянётся, что всё изменится. Тогда был стресс, нервы… Теперь по-другому будет.
Мы снова нырнули в коробки, переезд, сборы, привыкание. Второй заход.
Галины Петровны хватило на четыре месяца. Всё началось сначала. Сначала — «не так стол вытираешь», потом — «не туда кастрюлю ставишь», а под конец — «вы мне житья не даёте, убирайтесь». Опять. Будто ветром нас выдуло. Я даже не спорила — стояла, словно громом поражённая. В глазах мужа — злость, в душе у меня — пустота. Мы снова уехали.
На этот раз — насовсем. Я год не разговаривала с Галиной Петровной. Муж общался — сухо, без лишних слов.
А потом он случайно проговорился, что я жду ребёнка.
Не прошло и дня, как Галина Петровна зазвонила:
— Переезжайте ко мне! Внучок — моя кровинушка! Я помогу, соскучилась, всё будет иначе…
Мы уже решили: берём ипотеку. Первый взнос есть. Съёмная квартира — не конец света. Но третий круг ада с ней — это выше моих сил.
— Никита, — сказала я мужу, — я не стану с ребёнком мотаться по её прихотям. У неё в голове ветер гуляет. Границ не знает. Не позволю нам снова через это пройти.
Он молча кивнул. Впервые не стал спорить. Потому что понял: всё, конец.
Пусть Галина Петровна живёт как хочет. Рыдает, падает в обмороки, звонит родне и жалуется, что её бросили. Мы выбрали покой, безопасность и уважение. А ребёнок пусть растёт в доме, где его не выгонят среди ночи, как ненужный хлам.
Больше — ни шагу в её дом. Хоть на коленях ползи…
