Спеша домой по Ленинскому проспекту, она уступила место в автобусе пожилой женщине. Но едва ледяные пальцы сжали её запястье…
Дорога домой тянулась, как стара кинолента, застрявшая в проекторе медленно, со скрежетом, с ощущением, будто каждый километр требовал от неё чего-то нового: дрожи в пальцах, боли в груди, слёз, которые она не позволяла себе пролить. Алина шла по Ленинскому улице, ведущей в прошлое, к тому, что когда-то было домом, а теперь казалось чужим, далёким, как незнакомое имя. На ней была поношенная куртка с потрёпанным рукавом, который она машинально теребила, будто пытаясь вернуть что-то утраченное. Семь лет. Семь долгих и тяжёлых лет за решёткой будто время застыло в серых стенах зоны, а мир за её пределами продолжал двигаться, меняя улицы, лица, законы, души. А она осталась там в прошлом, в боли, в пепле одной ошибки, одного мгновения, разрушившего всё.
В автобусе было душно. Воздух густел от запаха чужого пота, дешёвого мыла, усталости, въевшейся в одежду, как тень. Пассажиры сидели, уткнувшись в телефоны, в свои мысли, в свои беды. Но когда Алина вошла наступила тишина. Не громкая, не показная. Просто замерли. Взгляды скользили по ней: высокая, худая, с пронзительными серыми глазами, будто выточенными изо льда, и с татуировкой на запястье тёмной, как память. Она чувствовала эти взгляды, словно иголки. Привычно. Давнее ощущение ещё с тех времён, когда впервые надела тюремную робу.
На остановке двери с шипением разъехались. И вошла она старушка, маленькая, сгорбленная, с палочкой, будто само время опиралось на неё. В салоне никто не шевельнулся. Никто не поднялся. Будто она была невидимой, как призрак из прошлого. Но Алина встала. Без колебаний. Без слов. Просто поднялась, будто кто-то внутри прошептал: «Ты должна».
Садитесь, бабушка, сказала она, голос дрожал, но оставался твёрдым.
Спасибо, дочка слабо улыбнулась та, опираясь на её руку, дрожащую, но тёплую. И в этот миг, когда холодные, сухие пальцы коснулись запястья Алины, старушка вздрогнула. Будто от удара током. Будто от вспышки света в тёмной комнате.
Она замерла. Взгляд её острый, как лезвие впился в лицо Алины. Долго. Слишком долго. И вдруг шёпот, едва слышный, но разорвавший тишину, как гром:
Алёнушка?.. Алёна Соколова?
Алина застыла. Слово «Алёнушка» как гвоздь в сердце. Как воспоминание, которого она боялась. Как голос из детства, из тех дней, когда была просто девочкой, а не женщиной с приговором. Она не слышала этого имени столько лет А теперь оно прозвучало здесь, в душном автобусе, из уст женщины, которую считала умершей.
Баба Катя?.. прошептала она, и голос её дрогнул, будто лёд под весенним солнцем.
Та сама Екатерина Петровна. Соседка с пятого этажа. Та, что подбирала её на лестничной площадке, когда мать, пьяная и бессильная, кричала в стену, а отец исчезал, как дым. Та, что кормила её оладьями с вареньем, поила чаем, гладила по голове, когда Алина плакала от боли и унижения. Та, что говорила: «Ты не одна, девочка моя. Я здесь».
Живая ты Вернулась прошептала баба Катя, и по её щекам покатились слёзы, словно весенний дождь по стеклу.
Алина опустилась на пол автобуса, прямо у её ног. Люди наконец зашевелились. Кто-то отвернулся. Кто-то опустил глаза. У кого-то проснулась совесть. У кого-то стыд. А Алина сидела и чувствовала, как что-то внутри, давно замёрзшее, начинает таять.
Прости меня, баба Катя прошептала она.
Я не пришла когда ты в больнице лежала. А потом меня посадили. И никто не знал. Никто не ждал.
Тсс, перебила бабушка, накрывая её руку своей. Ты вернулась. А значит, ещё не всё потеряно. Никогда не всё потеряно, пока есть дыхание.
И впервые за семь лет Алина почувствовала её ждали. Её любили. Её помнили. И, возможно, прощение уже совсем рядом. А может, оно уже здесь в этом дрожащем голосе, в этих морщинистых ладонях, в простом, как хлеб, слове: «дочка».
Квартира на четвёртом этаже дом, которого не было
Квартира бабы Кати была маленькой, старенькой, но такой тёплой, что казалось стены дышат. Запах компота из сухофруктов, лекарств, нафталина и старых книг обнимал, будто объятия из детства. Алина сняла куртку, аккуратно поставила обувь по линейке. Привычка из зоны: там всё по порядку, иначе хаос. А хаос это боль.
За чашкой чая, в тишине, баба Катя тихо спросила:
Ты же из-за матери тогда пошла, да? Людка мне рассказывала Как ты за неё заступилась, а потом удар. Один. Но смертельный.
Алина кивнула, опустив глаза. Слов не было. Память резала, как нож.
Она умерла два года назад, прошептала Алина. Не узнала, что меня посадили. Ни разу не пришла. А потом я перестала ждать. Сначала злилась. Потом просто ничего.
А теперь?
Теперь страшно. Что делать? Кто я? она глянула в окно. На площадке бегали дети, смеялись, кричали. А она будто стояла за стеклом рядом, но не среди них. Не своя.
Бабушка подошла, положила руку на плечо:
Ты человек. Мой человек. И у тебя ещё всё будет. Даже если сейчас кажется, что ничего уже нет.
Несколько дней спустя первые шаги
Алина устроилась уборщицей в школу. Работа тяжёлая, но честная. Баба Катя отдала ей старую куртку мужа заштопанную, но тёплую, как её сердце. По вечерам они сидели за чаем, смотрели старые фильмы, молчали. Но это молчание было не пустым оно было наполнено пониманием, как чаша, полная до краёв теплом.
На работе косо смотрели. Особенно
