**Гордая невеста**
Было дело в стародавние времена, где-то на излёте позапрошлого века. Во все времена девушкам хотелось жить в достатке да в ладу, а уж если росли в нужде — и подавно. Тогда почти все в деревнях так жили, разве что зажиточные семьи побогаче.
На самом краю села, в покосившейся избёнке, жила Аграфена, а звали её Грушей. Единственная дочь у стариков — отца Терентия да матери Полины. Работали они не покладая рук, чтобы одеть-обуть дочь получше, замуж выдать да выгодно. Сама Груша с пелёнок знала, что красавица. Соседки, бывало, шептались с матерью, а она подслушивала:
— Поля, да у вас Груша — чистый ангел! Глаза — звёзды ясные, коса — будто пшеничный сноп, а щёчки румяные. В кого такая?
— В бабку Марфу, свекровь мою. Та хоть и скончалась рано, а Грушенька — вылитая она. Характер, правда, у той был… тьфу-тьфу. Коль рассердится — дрожь по дому ходила. Грешно, а я в душе вздохнула, когда её в землю опустили.
— А ну как Груня в неё характером пойдёт?
— Не дай Бог. Сейчас — ветреная да упрямая, но жизнь вразумляет.
Выросла Аграфена — загляденье. Парни в деревне с ума сходили, мечтали, как бы такую кралю в жёны заполучить. Женатые мужики тоже вздыхали, а их бабы Грушу люто ненавидели — скрипели зубами, коль та мимо пройдёт, а их муженьки шеи выворачивали.
В церкви служба — Троица, народ собрался. Пришёл и Ефим с женой Ульяной. Хоть и женат десять лет, трое детей, а Груша ему покою не даёт.
Аграфена с матерью тоже пришли, стоят у стеночки, батюшку слушают. Только Груша на пороге — Ефим и забыл, зачем пришёл. В голове мысль одна:
«Эх, красота-то какая! Стройная, статная, грудь — как у тёткиной индюшки, глаза — будто озёра, а губы… ах, губы — словно малина у ограды».
Никого в церкви не видел, только Грушу. И не знал он, что все мужики исподтишка пялятся не на алтарь, а на неё. Не о молитве думали, а о ней — молодой да спесивой.
Ефим даже креститься забыл, стоял столбом, пока Ульяна кулаком в бок не ткнула:
— В храм пришёл — Богу молиться или на эту вертихвостку глазеть?
Покорно голову опустил, осенил себя крестом, да через минуту опять засмотрелся.
«Вот возьму да брошу Ульяну! — мечтал Ефим. — Бедноват я, да дом крепкий, корова справная…» Но краем глаза увидел, как жена зыркнула, и поспешно зашептал молитву.
Не шла служба ему впрок. Сам себе внушал:
«Да кому ты нужен, Ефим? Груша — не про тебя. К ней женихи так и льнут, а она всем нос воротит».
Был на службе и Парфён — давно и безнадёжно влюблённый в Аграфену. Тоже грезил о ней. Парню уже отец намекал:
— Парфён, пора жениться. Не присмотришь — сам найду.
Но сын ни на кого, кроме Груши, не смотрел. Отец догадывался — видел, как тот провожает её жадным взглядом.
— Что, сынок, Груша-то кровь будоражит? — подтрунивал.
Парфён молча уходил.
Однажды после посиделок удалось ему проводить Грушу:
— Доведу тебя, — проговорил, сердце колотится.
— Чего доводить? Через три дома живу. Не съедят меня, — рассмеялась она. — Ну ладно, иди, коли охота.
Парфён от счастья, что идёт рядом с самой красивой девушкой, готов был крыльями махать. И, боясь, что вот-вот она скроется за калиткой, выпалил:
— Груша, выходи за меня! Люблю тебя!
А она засмеялась:
— Ты-то зачем? У тебя за душой ни копейки. Пошёл вон!
Понял Парфён — не он первый, не он последний. Растоптала его чувства, да ещё и послала, куда Макар телят не гонял. Горько усмехнулся, побрёл домой.
А Груша себе на уме. Родители видели — зазналась дочь, богатого ждёт, над деревенскими парнями смеётся. Сами бы рады выдать, да знали: ей подавай Ермолая — сына купца Потапа.
В селе все заметили — зачастила Грушуня в лавку, где Ермолай торговал.
— Видать, Ермолай ей по сердцу, — судачили бабы. — Богатый. Она за деньгами туда и прется. У её родителей — шиш да маленько, вот и тянется к купеческим хоромам.
Шло время. Парни поняли — Груша ждёт только Ермолая, а на них и не глядит.
В очередной раз зашла она в лавку. За прилавком — Ермолай, пухлощёкий, веснушчатый, неказистый.
— Ну что, Ермолаюшка, — томно заглядываясь, спросила, — опять с отцом говорил? Чем я не невеста? Первая красавица в селе!
Ермолай покраснел, как рак:
— Говорил, да батька своё гнёт: «Богатым — богатых, а она нищая, как церковная мышь».
— Поговори ещё, голубчик! — улыбнулась Груша, плечом поводя.
Пообещал он, а она вышла, гордо мимо Парфёна с приятелями прошла. Юбки шелестели, запах от неё — будто цветущий луг.
Прошло лето, пришла осень, затем зима. А Груша всё ждала, когда Ермолай сватов пришлёт. Не дождалась.
На Крещение мать ей выговорила:
— Груня, в старых девах останешься! Парни-то все разобраны. Неужто не видишь?
— Пришлёт! — упрямилась дочь. — Я ведь красавица!
— Красота — не вечна, — вздохнула мать.
На Святки гадала Груша. Сидела с подружкой перед зеркалом — ждала суженого. Так никого и не увидела.
— Враки это всё, — заявила подруга.
— А мать сказывала, будто у них сбывалось, — пробормотала Груня расстроенно.
Лето верИ лишь когда ей стукнуло тридцать, а Ермолай давно женился на купеческой дочке, Груша, наконец, осознала, что спесь — плохой советчик в жизни.
