27 мая, пятница
Сегодня снова вспомнил его.
В деревне Светлое, где берёзы шепчутся с ветром, мы с ним родились в один день. Я — в кроватке под ажурным одеялом, он — в коробке с потертым пледом, куда его прятала мать-кошка. Моя мать частенько отлучалась, а его мать ни на шаг не отходила. Он появился на свет раньше меня на целых четыре часа и смотрел свысока, будто старший брат. Мы стали как родные — где он, там и я.
Однажды этот рыжий нахал самовольно забрался ко мне в кроватку. Сколько ни пытались его выгнать — упёрся лапами. Мама махнула рукой: «Ну и ладно». Мы и ели вместе: я, наевшись, великодушно оставлял ему молоко, а он терпеливо ждал, пристально глядя на меня своими зелёными глазами.
Пока я пытался ползать, этот сорванец уже носился по избе. Вымахал в огромного кота с усами, за которые я любил его дёргать. В благодарность он подносил мне мышей — по-своему выражал дружбу. Мама визжала, застав меня с добычей во рту — зубы ведь резались…
Первые шаги делал, держась за его хвост. Когда падал, он подставлял спину. Я смеялся, а он хитро щурился, будто говорил: «Ну и промахнулся!» Только он один понимал мой лепет, когда я пытался болтать «по-взрослому».
Я рос, а мой Кузьмич старел. Пока я сидел за уроками, он скучал на подоконнике, высматривая меня из окна. Играли уже тише — мама вздыхала спокойно, забыв про наши налёты на кухню. Раньше мы вдвоем высыпали муку, и пока я хохотал, он катался в ней, оставляя рыжие следы. Но когда нас ловили, он ловко смывался, а мне доставалось. Правда, от купания не убегал — мы сидели в тазу вместе, и я шептал ему: «Потерпи, браток».
Потом я уехал в Питер, в университет. Кузьмич остался. Говорят, он перестал есть, только сидел у двери. Когда я приехал на каникулы, сердце сжалось: от мощного кота остался лохматый скелет. Его взгляд будто спрашивал: «За что бросил?»
Я целовал его тёплый нос, а он слабо обнимал лапами, глухо урча. Я ревел в его шерсть, умоляя: «Не уходи». Он не знал, за что его покинули.
Все каникулы не отходил от него. Кузьмич оживал, но в глазах оставалась тревога. Мы гуляли по огороду, я носил ему сметану — отчаянно пытался загладить вину.
Перед отъездом сдал билет. Взял академический — не мог бросить его снова. Он ходил за мной по пятам, будто боялся, что я испарюсь.
Год прошёл, как один день. А потом весной, когда земля оттаивала, Кузьмич слег. Никакие уговоры не помогали.
Ветеринар в Бежецке бросил равнодушно: «Старый. Усыплять надо». Я схватил его и выбежал. Он прижимался ко мне, а я, взрослый мужик, ревел как мальчишка.
На третью ночь он ушёл. Уполз на свой коврик, пока я спал, и закрыл глаза навсегда. Утром нашёл его остывшим, но взгляд всё ещё доверчивым.
Часто ходил к его могиле под старой яблоней — разговаривал, советовался. Люди предавали, а он — никогда.
Жизнь шла: работа, семья, дети. Воспоминания тускнели.
А сегодня Лёшка приволок с улицы котёнка. Тащил в подоле, умолял: «Пап, можно? Он один совсем!» Отмыли — и обомлели: рыжий, с наглыми глазами и усами. Вылитый Кузьмич.
Теперь у Лёшки свой проказник. Дом снова полон смеха, топота и вечного бардака. Будто всё вернулось.
