**Под хмурым небом**
Поезд ушёл, а Татьяна осталась стоять на перроне. Не от того, что не знала дороги — просто не видела смысла идти. В руках она сжимала потрёпанный пакет из «Пятёрочки», в кармане позвякивали мелочь, а в воздухе ещё висело прощание — горькое и резкое, как ноябрьский ветер, цепляющийся за подол.
Дочь махнула ей из окна вагона — небрежно, будто отмахиваясь от назойливой мухи. В наушниках, с лицом, уже унесённым в другой город, она казалась чужой. Состав тронулся, и Татьяна всё ждала: вот-вот дочь обернётся, улыбнётся, прижмёт ладонь к стеклу, как в детстве. Но нет. Только пустое окно мелькнуло и растворилось в дыме, оставив её одну среди гула чужих разговоров и стука колёс.
Она выдохнула — тяжело, будто выталкивала из груди что-то важное. Подошла к скамейке у края платформы, поставила пакет. Внутри лежал термос — новый, блестящий, купленный специально для дочери. «Мама, не надо», — говорила та по телефону. Но Татьяна не могла иначе. Её любовь всегда была осязаемой: варенье в банках, шерстяные носки, гречка на чёрный день. Что-то, что можно вручить, потрогать, положить в шкаф «на всякий случай». Иначе как доказать, что она ещё не стала призраком в квартире, где когда-то звенел детский смех?
День выдался серым, небо нависло низко, а ветер дёргал за полу пальто, словно торопил: иди, не задерживайся. Но Татьяна сидела. Курила, медленно затягиваясь, будто каждый клуб дыма отдалял возвращение в пустые стены, где тишина гудит, как трансформатор, а телефон молчит месяцами. В голове кружились не мысли, а их обрывки — недосказанные и колючие.
Рядом, скрипнув скамейкой, присел мужчина. Лет пятидесяти, с потрёпанным рюкзаком и бутылкой «Боржоми». От него пахло дорогой, дешёвым табаком и чем-то неуловимо родным — может, одиночеством. Молчали.
— Ваш поезд? — спросил он, глядя вдоль путей.
— Нет. Дочь провожала.
— Понял, — кивнул он. — А я вот приехал. К отцу. Не виделись семь лет — то дела, то дача, то недосуг. А потом… будто щёлкнуло внутри. Как будто долг вспомнил, который уже пора отдать.
Татьяна взглянула на него. Лицо обычное, морщины — будто ножом вырезаны. Но в глазах — огонёк, ещё не погасший. Будто не незнакомец, а старый знакомый, которого узнаёшь даже через годы.
— А вы… давно одна? — спросил он тихо.
— Пять лет. Сначала думала — наконец-то тишина. А потом оказалось, тишина — она громче всего. Вот сижу, гадаю: может, в субботу к ней махнуть? А ей-то зачем? У неё своя жизнь, свои заботы. Я там — лишний груз.
— Да, — вздохнул он. — А нам всё кажется, что без нас они — как без руки. Даже когда не звонят. Даже когда отмахиваются. Всё ждём: вот сейчас напишет, вот позвонит…
Татьяна кивнула, уголки губ дрогнули. Сигарета догорела, она притушила окурок о край урны.
— А вы к отцу — мириться или просто проведать?
— Даже не знаю, — пожал он плечами. — Может, просто увидеть. Убедиться, что он ещё тут. Услышать, скажет ли: «Ну наконец-то, сынок» — или просто молча повернётся к стенке.
Замолчали. Он открутил крышку, отпил. Татьяна машинально протянула руку — он передал. Она глотнула, вода ударила холодом в горло. Вернула бутылку.
— Знаете, — сказал он, глядя на рельсы, — смешно. Сидим, два чужых человека. А мне будто легче. Как будто не один в этом холодище.
— И мне, — тихо ответила она. — Как будто не зря задержалась. Ни к чему, но… с чем-то хорошим.
Он посмотрел на неё — впервые прямо. Без слов, но в этом взгляде было больше, чем благодарность. Будто всё главное уже сказано, а остальное — просто шум.
— Всего доброго, — сказал он, поднимаясь.
— Не опоздайте, — ответила она. — Может, вас ждут.
Он ушёл, рюкзак покачивался на плече, будто вёз не только вещи, но и груз мыслей. А Татьяна осталась. Ненадолго. Посидела, глядя ему вслед. Не от тоски — просто хотелось запомнить этот момент, как последний куплет песни. Потом встала, взяла пакет и пошла. Не домой — сначала к набережной, где ветер гнал по воде морщинки. Потом в булочную, где пахло ванилью и тёплым хлебом.
Под хмурым небом, среди чужих маршрутов, всё ещё находилось место для тепла. Хоть на минуту. Хоть между поездами. Хоть в паузах между словами. И если прислушаться — оно было здесь. Тихое, но настоящее.
