Она сидела у окна, уткнувшись лбом в холодное стекло. Отец уже стёр граффити со стены гаража и теперь смывал последние следы краски из шланга. Где-то с месяц назад неизвестный начал выводить на сером бетоне ярко-алые буквы: «Всё наладится!». Делал он это по ночам, так что соседи только руками разводили — кто, да зачем.
«Может, это мне?» — мелькнуло у неё. «Вдруг тот долговязый паренёк из 10 «Б» всё же разыскал меня…» Прошло ведь полгода, как она перестала ходить в школу… мог бы и найти… Но тут она сжала кулаки, прогнала глупые мысли, а по щекам уже катились предательские слёзы. Так и просидела, пока не стемнело, глотая солёную воду и глядя в одну точку.
Во дворе отец сматывал шланг, потом принялся подметать рассыпанный возле мусорных баков уголь. С тем рокового вечера она не сказала ему ни слова. Спросила только раз, сквозь зубы: «Где мама?» Он опустил глаза — и всё стало ясно.
На суде говорили, что он не виноват. Спас как мог, делал всё, что в человеческих силах. Но разве это важно? Он же мужчина, должен был предвидеть, должен был принять удар на себя. Уж лучше бы…
Отец тоже молчал. Три месяца только переминался у порога её комнаты, бросал виноватые взгляды. Сначала пробовал говорить, оправдываться, ползал на коленях — мол, скажи хоть слово. Потом сдался. Теперь пропадал на трёх работах, оставляя на холодильнике записки: «Задержусь до утра».
На прошлой неделе сообщил, что собрал деньги на операцию. Взял даже работу дворника в их же доме — каждый рубль на счету. Вот и приходилось закрашивать дурацкие надписи напротив её окна.
Весна пролетела незаметно. В день операции они молча сидели в предоперационной. Украдкой взглядывали друг на друга и отворачивались. Когда санитары уже катили её к дверям, он вдруг рванулся вперёд, прижал губы к её лбу и прошептал: «Всё наладится…»
«Всё наладится…» — бормотала она, пока анестезиолог вводил препарат. «Всё наладится…» — шептали губы вместо обратного отсчёта.
Операция удалась. Утром врач, делая обход, хлопал её по плечу: «Сколько, говоришь, танцевала? Вот и вернёшься на сцену!» Отец стоял рядом и кивал так яростно, будто верил сильнее её самой.
На выписке вручили костыли и кипу инструкций: таблетки, упражнения, физиотерапия. Дома она первым делом подкатилась к окну — проверить стену. Та была кристально чистой, как будто заново оштукатуренной.
Дни текли в мучительной рутине: таблетки, пот, боль. Но постепенно тело начало слушаться. Сначала научилась вставать, потом — делать шаги. Окно манило, но она боялась подойти. А вдруг опять пустота?
Однажды, стиснув зубы, доплелась до подоконника и выглянула. Надпись была на месте. Алые буквы по-прежнему обещали: «Всё наладится».
Лето прошло в борьбе. Она уже могла переходить комнату без опоры. Как-то ночью её разбудила жара. В горле пересохло, а отца, как всегда, не было. Впервые за месяцы она решилась пройти на кухню сама.
В темноте споткнулась о рюкзак, валявшийся посреди коридора. Из кармана выкатились баллончики с краской. Один — без крышки, раструб ещё влажный, красно-алый, как закат.
Она замерла, держась за стену. Пелена спала. Всё стало ясно.
Добравшись до кухни, она уронила лицо в ладони. Слёзы растапливали лёд на столе, оставляя солёные лужицы. Перед рассветом надела куртку, сунула в карман баллончик и, ковыляя, вышла во двор. Вернулась под утро и рухнула в кровать без сил.
Отец, вернувшись, первым делом заглянул к ней. Поправил одеяло, задержался у кровати. Что-то изменилось в её лице — исчезла привычная складка боли, губы разжались.
Потянулся к занавеске, машинально глянул в окно — и остолбенел.
На стене гаража криво, но яростно горели алые буквы. Он щурился, протирал глаза, но надпись не исчезала. Солнце било прямо в неё, заставляя слезиться.
«Спасибо, пап… Всё в порядке».
Впервые за полгода он разрешил себе заплакать.
