Пятьдесят лет я боялась стать вдовой. Лишь после его смерти, разбирая вещи, я поняла всю жизнь прожила с чужим человеком.
Мам, может, хватит? От тебя уже пахнет нафталином и девяностыми, скривилась Ира, стоя в дверях отцовской спальни.
Вера Смирнова даже не обернулась. Она методично, как на конвейере, складывала его рубашки в картонную коробку. Платок к платку, манжета к манжете.
Хочу просто закончить со шкафом.
Да ты с ним уже месяц возишься. Папа был хорошим человеком. Спокойным, надежным. Но он умер, а вещи это просто вещи.
Вера замерла, сжимая его любимый свитер с оленями. *Хорошим. Спокойным. Надежным.* Эти слова, как три гвоздя, забили крышку гроба их брака. Пятьдесят лет оглушающей, вязкой тишины.
Она боялась не самой смерти. Она до дрожи боялась этой пустоты после. Той самой, что сейчас сочилась из щелей старого шкафа вместе с запахом лаврового листа, которым он всегда перекладывал одежду.
Сама разберусь, Иришка. Иди, муж ждет. Не заставляй его ужинать с котом.
Дочь вздохнула, но спорить не стала. Ушла. Вера осталась одна. Со злостью, которой сама от себя не ожидала, она дернула дверцу шкафа. Та поддалась с протестующим скрипом.
Надо было отодвинуть шкаф, вытереть пыль. Леонид был педантом в вопросах чистоты. Еще одна его тихая, правильная странность.
Она уперлась плечом в дубовый монолит. Шкаф нехотя съехал, прочертив по паркету две глубокие царапины.
И на стене, под отклеившимся краем обоев, на уровне глаз тонкая, едва заметная линия. Не трещина. Что-то другое.
Вера провела по ней пальцем. Бумага поддалась, обнажив контур потайной дверцы. Сердце прыгнуло в горло.
Внутри, прижавшись друг к другу, как пингвины в стужу, лежали толстые тетради в коленкоровых переплетах. Дневники.
Ее пальцы дрожали, когда она доставала первую. *Леонид? Дневники?* Человек, из которого за ужином приходилось клещами вытягивать, как прошел день, а в ответ получать: «Нормально. Суп вкусный».
Открыла наугад. Знакомый угловатый почерк.
*«14 марта. Встретил у Пятерочки бабу Машу из 32-й квартиры. Опять пенсию задержали, а на таблетки не хватает. Сказал Вере, что выйду на балкон покурить, а сам сбегал в аптеку, оставил пакет у двери. Фармацевту сказал подарок от анонима. Главное, чтобы Вера не узнала. Она скажет, что нам самим кредит отдавать. Она права. Но как тут не помочь?»*
Вера вцепилась в страницу. *14 марта.* Она помнила тот вечер. Леонид вернулся «с балкона» молчаливый, отказался от борща. Она тогда обиделась опять замкнулся в своей неприступной раковине.
Лихорадочно открыла другую тетрадь.
*«2 мая. Сын соседей, Ванька, опять с этими придурками на мотоцикле гонял. Разбил. Отец его чуть не прибил. Ночью отдал ему деньги из заначки на ремонт. Сказал, что возвращаю долг за деда. Парень не плохой, просто дурной. Вера не поймет. Она считает, что чужие проблемы не наши. Она бережет наш дом. А я я не могу сидеть в крепости, когда вокруг рушатся хаты».*
*Заначка.* Та самая, что копили на новую «Индезит». Которая потом «потерялась». Леонид разводил руками: «Наверное, выронил». А она она почти поверила, что он пропил. И молча презирала его за эту выдуманную слабость.
Вера сидела на полу, среди пыли и чужих тайн. Воздуха не хватало. Каждая строчка кричала о человеке, которого она не знала.
О человеке, который спал рядом, но настоящая его жизнь текла где-то параллельно, за плотной завесой молчания.
И в этот момент она с ужасающей ясностью поняла пятьдесят лет прожила с чужим.
Она читала, пока буквы не поплыли. Час, два, три. Комната погрузилась в сумерки, а Вера все сидела, окруженная тетрадями, как обломками чужой жизни.
Стыд обжигал щеки. Она вспомнила все упреки. Все вздохи о его «безынициативности». Все вечера, когда пилила за молчание, не понимая оно было не пустым, а переполненным.
*«10 сентября. Вера сегодня опять восхищалась, какая у Галки активная жизнь. А я что? Работа-диван. Ей, наверное, скучно со мной. Она как костер. А я вода. Боюсь зашипеть и испариться. Проще молчать. Пусть думает, что у меня все в порядке. Лишь бы она была счастлива».*
Она не была счастлива. Она бесилась от его спокойствия. Принимала заботу за равнодушие.
Дверь открылась. На пороге Ира с пакетом из «Магнита».
Мам, ты все сидишь? Принесла тебе ряженку.
Она щелкнула выключателем. Свет вырвал из полумрака растрепанную Веру и разбросанные дневники.
Господи, что за хлам? Решила еще и макулатуру собрать?
Это не хлам. Это папино.
Ира взяла тетрадь, пробежала глазами. Брови поползли вверх.
*«Заметки о фиалках»?* Серьезно? Папа и цветы? Да он же их ненавидел! Вечно ворчал, когда ты новые горшки таскала.
Он не ворчал, тихо сказала Вера. Он притворялся.
*«12 апреля. Подарил Вере фиалку. Сказал, что на сдачу дали. А сам три садовых центра объехал, искал сорт Черный принц. Она так обрадовалась. Когда она улыбается, я готов все рынки скупить. Главное чтобы не догадалась. Скажет ерундой страдаю».*
Да ладно, мам, отмахнулась Ира. На пенсии от скуки писал. Идем ужинать.
Он писал это всю жизнь. Про нас. Про тебя.
Ира тяжело вздонула. Тот самый вздох, что значит: «мама опять за старое».
Мам, папа был простой, хороший мужик. Не писатель, не герой. Работал на заводе, смотрел «Уральские пельмени» и молчал. Таким мы его и любили. Зачем что-то выдумывать?
Слова дочери били наотмашь. *«Простой мужик». «Смотрел телевизор»*. Это было так неверно.
Ты ничего не понимаешь