Торопясь домой по улице Ленина, она уступила место в автобусе пожилой женщине. Но едва ледяные пальцы сжали её запястье
Дорога домой тянулась, как стара кинолента, застрявшая в проекторе медленно, со скрипом, с ощущением, будто каждый километр требовал от неё чего-то нового: дрожи в пальцах, боли в груди, слёз, которые она не позволяла себе пролить. Наташа шла по Ленина улице, ведущей в прошлое, к тому, что когда-то было домом, а теперь казалось чужим, далёким, как незнакомое имя. На ней была потрёпанная куртка с обтрепанным рукавом, который она машинально теребила, словно пытаясь вернуть что-то утраченное. Семь лет. Семь долгих и тяжёлых лет за решёткой будто время остановилось в серых стенах зоны, а мир за ними продолжал двигаться, меняя улицы, лица, законы, души. А она осталась там в прошлом, в боли, в пепле одной ошибки, одного мгновения, которое разрушило всё.
В автобусе было душно. Воздух густел от запаха чужого пота, дешёвого мыла, усталости, въевшейся в одежду, как тень. Пассажиры сидели, уткнувшись в телефоны, в свои мысли, в свои беды. Но когда Наташа вошла наступила тишина. Не громкая, не нарочитая. Просто замерли. Взгляды скользили по ней: высокая, худая, с пронзительными серыми глазами, будто выточенными изо льда, и с татуировкой на запястье тёмной, как память. Она чувствовала эти взгляды, словно иглы. Привычно. Давнее ощущение ещё с тех времён, когда впервые надела тюремную робу.
На остановке двери с шипением раздвинулись. И вошла она старушка, маленькая, сгорбленная, с палкой, будто само время опиралось на неё. В салоне никто не пошевелился. Никто не встал. Как будто её не видели, словно призрака из прошлого. Но Наташа поднялась. Без колебаний. Без слов. Просто встала, будто кто-то внутри прошептал: «Ты должна».
Садитесь, бабуля, сказала она, голос дрожал, но оставался твёрдым.
Спасибо, дочка слабо улыбнулась та, опираясь на её руку, дрожащую, но тёплую. И в этот миг, когда холодные, сухие пальцы коснулись запястья Наташи, старушка вздрогнула. Будто от удара током. Будто от вспышки света в тёмной комнате.
Она замерла. Взгляд её острый, как лезвие, впился в лицо Наташи. Долго. Слишком долго. И вдруг шёпот, едва слышный, но разорвавший тишину, как гром:
Наташенька?.. Наталья Морозова?
Наташа застыла. Слово «Наташенька» как гвоздь в сердце. Как воспоминание, которого она боялась. Как голос из детства, из тех дней, когда она была просто девочкой, а не женщиной с приговором. Она не слышала этого имени столько лет А теперь оно прозвучало здесь, в душном автобусе, из уст женщины, которую считала мёртвой.
Баба Зина?.. прошептала она, и голос её дрогнул, будто лёд под весенним солнцем.
Та сама Зинаида Петровна. Соседка с пятого этажа. Та, что подбирала её на лестничной площадке, когда мать, пьяная и беспомощная, кричала в стену, а отец исчезал, как дым. Та, что кормила её оладьями с вареньем, поила чаем, гладила по голове, когда Наташа плакала от боли и унижения. Та, что говорила: «Ты не одна, девочка моя. Я здесь».
Живая ты Вернулась прошептала баба Зина, и по её щекам покатились слёзы, словно весенний дождь по стеклу.
Наташа опустилась на пол автобуса, прямо у её ног. Люди наконец пошевелились. Кто-то отвернулся. Кто-то опустил глаза. У кого-то проснулась совесть. У кого-то стыд. А Наташа сидела и чувствовала, как что-то внутри, давно замёрзшее, начинает таять.
Прости меня, баба Зина прошептала она
Я не пришла когда ты в больнице лежала. А потом меня посадили. И никто не знал. Никто не ждал.
Тсс, прервала старушка, накрывая её руку своей. Ты вернулась. А значит, ещё не всё потеряно. Никогда не всё потеряно, пока есть дыхание.
И впервые за семь лет Наташа почувствовала её ждали. Её любили. Её помнили. И, возможно, прощение уже совсем рядом. А может, оно уже здесь в этом дрожащем голосе, в этих морщинистых ладонях, в простом, как хлеб, слове: «дочка».
###
Квартира на четвёртом этаже дом, которого не было
Квартира бабы Зины была маленькой, старенькой, но такой тёплой, что казалось стены дышат. Запах компота из сухофруктов, лекарств, нафталина и старых книг обволакивал, будто объятия из детства. Наташа сняла куртку, аккуратно поставила обувь по линейке. Привычка из зоны: там всё по порядку, иначе хаос. А хаос это боль.
За чашкой чая, в тишине, баба Зина тихо спросила:
Ты же из-за матери тогда ушла, да? Маринка мне рассказывала Как ты за неё заступилась, а потом удар. Один. Но смертельный.
Наташа кивнула, опустив глаза. Слов не было. Память резала, как нож.
Она умерла два года назад, прошептала Наташа. Не узнала, что меня посадили. Ни разу не пришла. А потом я перестала ждать. Сначала злилась. Потом просто ничего.
А теперь?
Теперь страшно. Что делать? Кто я? она посмотрела в окно. На площадке бегали дети, смеялись, кричали. А она будто стояла за стеклом рядом, но не среди них. Не своя.
Бабушка подошла, положила руку на плечо:
Ты человек. Мой человек. И у тебя ещё всё будет. Даже если сейчас кажется, что ничего уже нет.
###
Несколько дней спустя первые шаги
Наташа устроилась уборщицей в школу. Работа тяжёлая, но честная. Баба Зина отдала ей старую куртку мужа заштопанную, но тёплую, как её сердце. Вечерами они сидели за чаем, смотрели старые фильмы, молчали. Но это молчание не было пустым оно было наполнено пониманием, как чаша,
