Дядя Пётр держался странной привычки.
Каждый раз, когда кто-то из слободки уходил – будь то переезд, ссора с семьёй или просто исчезновение без слов – он какую-то дверь оставлял распахнутой.
То врукодельной его мастерской, то дворовые ворота, то просто щель в оконном переплёте.
Сам говорил, будто жест символический.
— «Большинство уходит лишь потому, что верит в невозврат. — твердил он. — Желаю, чтобы ведали: ходу назад не преграждён.»
Не расспрашивал о причинах отъезда.
Требований оправданий не выдвигал.
Лишь приготовлял место на тот случай, если вдруг звон услышит.
Соседи шептались, будто мужик не в своём уме.
— «Зачем распахивать дверь тем, чья воля быть здесь пересохла?» — ворчали ему.
Дядя Пётр лишь сквозь усмешку:
— «Иной раз воля-то не пересохла. Просто возвратная дорога из памяти повыветрилась.»
В его доме ржавых замков не ведали.
Не копились ключи пропащие.
Не стоял на слуху скрежещущих затворов.
Лишь врата приоткрытые.
Раз как-то парнишка, годы из слободки пропадавший, вынырнул на пороге мастерской.
Тряслись руки.
Дядя Пётр взглянул, и ни слова не молвив, указал на тот самый табурет, где отроком парень сиживал.
Парень присел. Проплакал время. Потом улыбнулся.
Дядя Пётр, распросов не затевая, налил ему чаю из походного фляжка.
С той минуты слободка признанье обрела.
Переняли его обычай.
Кто-то из них хранил нерождённое послание, письмо ненаписанное.
Другой ставил лишнюю миску на стол.
Третьи рассылали «я-тут» без надежды получить ответ.
Нынче Пётркины врата растворённые – притча во языцех по весей округе.
Ибо каждому ведомо: смысл не в буквальном.
Сие есть язык, который гласит:
«Если день такой зачнётся, чтобы вернуться… Оправданий не требуется. Просто толчком пройди. Замка не вешано.»
— Быль записана Василисой Перовой, хроникёршей невозвращенцев, чьё всё ещё возвращение должно быть предвкушено.