Туда, где тихо
Когда Алёша открыл дверь, на пороге стоял отец.
— Здравствуй, — произнёс он, опустив взгляд. Голос звучал отчуждённо, словно мужчина репетировал это слово всю дорогу, но так и не нашёл правильных нот.
Прошло девять лет. Алёша узнал его не сразу. Черты лица — да, что-то знакомое. Тот же профиль, те же брови, манера держать плечи. Но сам он был другим. Грубый голос, пропитанный хрипотой. Руки — в трудовых мозолях, ногти обкусаны до крови. Куртка — потрёпанная, будто её носили не один сезон. Синяки под глазами, будто сон давно стал роскошью. От него пахло табаком, пылью дорог и чем-то неуловимо чужим.
— Можно зайти? — спросил отец, слегка сгорбив плечи, будто уже ожидал отказа.
Алёша молча отступил. Он не знал, что сказать. Ни одной заготовленной фразы, ни правильной реакции. Просто смотрел, словно человек, пришедший в кино на один фильм, а попавший на другой, но всё равно остающийся — потому что история всё равно про него.
Отец ушёл, когда Алёше было одиннадцать. Просто собрал вещи и бросил: «Потом объясню». Объяснения не последовало. Ни через месяц, ни через год. Ни в письме, ни в звонке. Его уход не был громким — скорее, тихим сквозняком: дверь закрылась, и воздух стал другим. Мать почти не вспоминала его. Лишь однажды, когда Алёша разбил чашку, она пробормотала: «Сбежал, как мальчишка» — и замолчала. Больше к этой теме не возвращались.
Потом у матери появился Виктор — с густыми усами, резким одеколоном и привычкой звенеть ключами. Потом — ещё кто-то, чьё имя Алёша даже не запомнил. А потом — болезнь. Полгода, больница, тишина, которую не нарушало даже радио в коридоре. Похороны. Короткие речи. Гроб. Земля. И Алёша — один. Ему было семнадцать. Всё, что осталось — две фотографии, её платок и пустая комната, где больше никто не звал его по имени.
Он работал курьером, снимал угол, поступил на заочное. Возил еду, стройматериалы, документы — что угодно. Иногда под снегом, иногда под палящим солнцем, без выходных. К двадцати годам встал на ноги. Неуверенно, но самостоятельно. Никому не должен. Ни на кого не надеется. Зарплаты хватало на еду и крышу над головой. Большего ему и не требовалось.
Жил тихо. Без драм. Без побед. Дни текли, как вода из крана — монотонно. Проснулся — собрался — пошёл. Вернулся — поел — уснул. Не жаловался. Но и не ждал. Жил по инерции, экономя всё: слова, чувства, даже воздух. Изредка заходил в кино, чтобы напомнить себе, что существуют другие жизни. Но выходил — и снова становился невидимкой.
Отец молча прошёл на кухню, снял куртку. Повесил её аккуратно, будто в гостях. Присел. Двигался осторожно, словно боялся уронить что-то — не на стол, а в том пространстве, что висело между ними.
— Я не пью, — сказал он. Голос дрогнул, но он тут же сжал губы, будто пожалел, что сказал это слишком рано.
Алёша кивнул. Молча. Сёл напротив, положив руки на колени.
— Где ты был?
Отец тяжело вздохнул. Будто готовился к этому вопросу всё эти годы — и всё̈ равно не нашёл слов. Смотрел в пол, потом в окно, будто искал там подсказку.
— В Сибири. Стройка. Потом тюрьма. Потом деревня. Потом снова стройка. Потом решил, что хочу тебя увидеть. Долго решал.
Он не смотрел в глаза. Только на своӥ руки. На ладони — свежий шрам, будто от осколка. Алёша смотрел на него и не понимал, как реагировать. Словно перед ним сидел чужой человек, рассказывающий историю, в которой его забыли упомянуть. А теперь пытался̈ вставить в последние главы, будто ничего не пропущено.
Они пили чай. Простой, из пакетика. Молча. Без печенья. Без сахара. Словно слова были на вес золота, и тратить их̈ следовало только по делу. Ложки не звенели. Пар поднимался̈, клубился, таял. Тиканье часов казалось громче обычного.
— У тебя кто-то есть? — спросил отец. Сухо, не глядя в чашку.
— Нет.
— Живёшь один?
— Да.
— Я — тоже.
После этого наступило молчание. И в этой паузе вдруг стало ясно: они похожи. Не чертами, не голосом. А этой тишиной. Тем, как не умеют говорить о важном. Как держат всё̈ в себе, будто словами можно только испортить. И чай, остывая, казался теплее, чем их̈ разговор — но всё̈ равно этот вечер был ближе, чем многие другие за последние годы.
Через час отец встал. Медленно, будто тело не хотело покидать место, где его впервые за долгое время выслушали.
— Я ничего не прошу, — сказал он, и голос звучал почти ровно, но в последнем слове дрогнуло что-то беззащитное. — Просто хотел, чтобы ты знал. Я жив. И… да, виноват. Я не умею по-другому. Может, никогда не умел.
Он полез в карман, достал смятый листок, разгладил его ладонью и протянул.
— Вот адрес. Если… вдруг захочешь. Я не жду. Просто… пусть будет.
Он ушёл. Без объятий. Без громких слов. Без обещаний. Только дверь тихо щёлкнула — и всё̈.
Алёша остался сидеть. Потом поднялся, подошёл к раковине, вымыл две чашки. Взял бумажку, положил на холодильник под магнит.
Через месяц он приехал. Без звонка. Без предупреждения. Остановился у старого деревянного дома на окраине. На крыльце сидел отец. В тапках. С газетой. Увидел его — не удивился.
— Чай будешь? — спросил он.
Алёша кивнул.
И это было начало. Без криков. Без прощений. Без попыток начать заново. Просто — тише. Туда, где можно дышать. Где кто-то снова есть.
