Утро выдалось мерзким, промозглым — словно ноябрь решил напомнить, что в Карелии у него нет конкурентов. Мокрый снег с дождем пачкал тротуары провинциального Петрозаводска, оставляя грязные потеки на куртках и зонтах. Небо висело низко, серое и усталое, будто его тоже уволили с работы. Воздух пах сыростью, ржавыми трубами и легкой безысходностью — дышать им было все равно что жевать мокрую вату.
Иван втиснулся в автобус на площади Кирова. Давка, сумки, запах мокрой собачьей шерсти и вчерашних пельменей. Люди стояли плечом к плечу, но каждый был в своем мире — в телефоне, в мыслях, в утренней злости. Он ехал на собеседование в строительную контору. Пятое за месяц. После каждого — тишина, холодное «мы вам перезвоним» и недели пустых ожиданий. В сорок пять это уже не борьба, а попытка не утонуть в жизни, которая давно наступила на горло, но почему-то не добила.
Он вцепился в поручень, сгорбившись. Автобус подпрыгивал на колдобинах, каждый удар отдавался в спине, будто сама судьба пинала его сапогом. Пахло дешевым табаком, сырой шубой и чем-то кислым. Сзади кто-то кашлял, а чья-то сумка норовила впиться в бок.
И вдруг — голос, хриплый, но упрямый:
— Дайте пройти старику, а?
Никто не шевельнулся. Кто-то сделал вид, что не слышит, кто-то уткнулся в телефон, будто там спасение от совести. Голос повторил, уже с раздражением:
— У него палка, ему стоять тяжело!
Иван оглянулся. Старик, худой, как спичка в потертом пальто, с палкой в руке, осторожно переступал порог. С его шапки капало, оставляя мокрые следы. Кто-то нехотя посторонился, и дед, шаркая, встал рядом. От него пахло аптекой, мятными леденцами и старыми газетами. В руках — потрепанная записная книжка с загнутыми уголками.
— Спасибо, — кивнул он в никуда. — В поликлинику еду. К неврологу. Память подводит, старость.
— Бывает, — буркнул Иван, потому что больше сказать было нечего.
Старик прищурился, разглядывая его:
— А ты куда? На работу?
— На собеседование.
— Значит, еще не сдался. Не проиграл.
Иван усмехнулся:
— Времени на поражения уже нет. Надо просто как-то тащиться.
Старик задумался, глядя в пол:
— Я в молодости кровь сдавал. За деньги, на хлеб. Потом оказалось, группа у меня редкая. Меня вызывали чуть ли не каждый месяц. Один раз даже ребенка спасли. Не знал, чьего, просто сказали — «нужно». И я пошел.
Иван кивнул:
— Хорошо, когда есть ради кого.
— Нет, — покачал головой старик. — Хорошо, когда ты нужен. Просто так. Без всяких «ради». Иначе зачем всё?
Он упер палку в пол, будто пытаясь удержаться в этом мире. Потом взглянул на Ивана с тихой, усталой теплотой:
— Ты на моего сына похож. Только он теперь в Германии. Зовет к себе, а я не еду. Зачем? Я тут нужен.
Иван отвернулся к окну. Мимо плыли серые хрущевки, покосившиеся заборы, люди в капюшонах на остановках — обычная русская тоскливая картина.
— А ты, — продолжил старик, — не бойся быть собой. Главное — себе не врать. Начнешь врать — и все, конец. Ходишь, говоришь, делаешь вид. А внутри — пустота.
Иван опустил глаза. Хотел ответить, но слова застряли. Старик молча смотрел в окно.
Проехали еще три остановки. Потом дед вдруг повернулся:
— Мне выходить. Возьми.
Он сунул Ивану бумажку.
— Что это?
— Запись к врачу. К неврологу. Моя. Мне уже не надо.
— Почему?
— Потому что я вспомнил. Всё, что хотел.
Он вышел, опираясь на палку. Двери автобуса захлопнулись.
Иван разглядывал бумажку. Потрепанную, с выцветшими буквами. На ней было написано: «Смирнова Е.П. — 14:30». Без адреса, без телефона. Только время.
Он доехал до своей остановки. Вышел. Постоял под навесом, глядя на падающий снег. Лицо его было растерянным — будто он забыл, куда вообще шел.
Потом развернулся и пошел назад. Не на собеседование. Не домой. Просто вперед — мимо витрин, фонарей, спешащих людей. С бумажкой в кармане.
Он не знал, куда идет. Но впервые за долгие годы почувствовал, что еще жив. Не сломан. Не стерт. Живой.
