— Ты, Миша, главное — поступай по совести. Чтобы потом самому перед собой не стыдно было, — Лидия Ивановна поправила китель мужа, провела ладонью по его щеке и заглянула в его строгие, холодно-серые глаза, в которых читалось знакомое беспокойство.
Что бы ни говорили за спиной, какие бы сплетни ни плели, она знала своего Михаила как свои пять пальцев. До каждой морщинки, до самой сокровенной мысли, до самого тихого сомнения. Бок о бок — почти тридцать лет. Прошли всё: и столичную суматоху, и бесконечные переезды, и глушь, где зима длинная, а лето короткое. Где только не бросала их судьба! Но выстояли. Дом построили — деревянный, крепкий, пахнущий сосной. Этот запах перебивал даже самые горькие воспоминания.
Детей Бог не дал. Внуков — и подавно. Зато друг друга — подарил. И не на время, а навсегда, в радости и горе, в службе и в жизни. А пересуды… Люди — что ветер: подует, пошумит да и стихнет. Переживут. А если нет — не беда. Главное, чтоб совесть была чиста.
Вот только собаки… эти самые собаки…
Уже месяц весь отдел только о них и говорил. О семи служебных псах, которых по приказу нужно было «утилизировать». Проще говоря — усыпить. Старые, отработавшие своё. Кому они теперь нужны? Кормить не на что, оставить негде, а приюты переполнены. Кто пойдёт против приказа? Никто. И полковник Крутов — не пошёл.
Зачитал приказ, спросил — не хочет ли кто взять псов на содержание. Тишина. Только ветер гулял по двору. Тогда он кивнул и распорядился вызвать ветеринаров.
Вот и всё. Сухо. По-военному. Как всегда.
Крутов… Сухарь. Прозвище «Крутой» прилипло к нему сразу, как только он перевёлся из Москвы. Стальная осанка, голос, режущий как клинок, взгляд — рентген. Людей насквозь видит. Прощения — ноль. Только устав, только честь. Неудивительно, что за год он разогнал половину старого состава, набрал новых. Да, толковые. Да, честные. Но кто поверит, что у такого человека нет слабости? Хотя бы капли тепла?
Вот и шептались бабки: «Правильно, что детей у него нет! Что за отец из такого? Своей строгостью до слёз довёл бы. Не заслужил он детей. Не достоин!»
А в это время Михаил Степанович стоял во дворе и смотрел, как в кузов белого фургона поднимают последнюю клетку. В ней сидел овчар — белёсый, как первый снег. Барс.
Чёрные глаза собаки смотрели на полковника с немым вопросом. Будто ждал — скажи, почему нельзя остаться. Почему нельзя жить. И Крутов молчал.
— Поехали, Ваня, — глухо бросил он водителю и сел в служебный «УАЗ». Фургон дёрнулся и медленно выехал за ворота под колкие взгляды сослуживцев. Кто-то зло прошипел: «И правильно! Крутому — крутой конец. Пусть теперь с этим живёт».
Фургон доехал до ветлечебницы. Проехал мимо.
Когда свернули на просёлок, водитель молчал. Только руки дрожали. А когда машина остановилась прямо у калитки дома полковника, не выдержал:
— Михаил Степаныч?.. Это… что?
— Приказ я выполнил. Списаны с баланса. А куда — уже не ваше дело.
Полковник вышел. У ворот стояла Лида. Без слов. С платком в руках, с тревогой в сердце. Он кивнул и сказал:
— Разгружай. Жить им тут.
— По совести, Миша?
— По совести, Лида.
Собаки одна за другой выходили из фургона. Осторожно ступали по двору. Принюхивались. Привыкали. Михаил крепче обнял жену. А сам думал: «Не внуки, конечно. Но тоже шумные. Вольеры поставим. Будки утеплим. Доски от стройки остались…»
Из раздумий его вывел водитель.
— Что теперь людям говорить?
— А что? Пусть треплются. Людям — язык, собакам — хвост. Всем не угодишь. Я здесь сегодня нужнее. Лида одна с такой оравой не справится.
Водитель уехал. Но вечером вернулся. Не потому что приказ. Потому что совесть. Потому что сердце.
И не один вернулся. Пришёл с женой и сыновьями. Позвал Степана из бухгалтерии, Алёшку из гаража, Надю с двойняшками. И пироги принесли, и воду. И вольеры сколотили. Потому что нельзя так — по приказу — с живой душой. Потому что Крутой — не крутой. Он просто… по совести.
И если кто-то после этого осмелится сказать, что полковник детей не заслужил — пусть только попробует. Языки им сами вырвут. Потому что у Крутова дети есть. Не по крови. По правде. По доброте. По сердцу.
И это главное.
