Заквашено с любовью
Анфиса приехала в деревню в начале сентября, когда первые лучи солнца только начинали золотить крыши изб. В автобусе пахло соляркой и мокрой овчиной, за окном мелькали поля, уже тронутые осенней ржавчиной. На ногах — кирзовые сапоги, за спиной — вещевой мешок, в сумке — две банки растворимого кофе, которые она везла тётке в гостинец. Анфиса сидела у окна, подперев ладонью подбородок, и размышляла: «Зачем я еду? Квасить капусту? Или сбежать от города, где каждый день — как под копирку: работа, метро, пустая однушка?» Ответа у неё не было. Но деревня манила её, словно магнит, — туда, где бабушка когда-то учила её плести венки из ромашек, а летние сумерки пахли парным молоком.
Дорога тянулась долго. Когда автобус остановился у покосившегося столба с выцветшей табличкой «Малиновка», Анфиса вышла, вдохнула свежий воздух и улыбнулась. Всё было по-прежнему: скрип колодезного журавля, лай соседского Барбоса, аромат паданок под яблонями. Поправила мешок и зашагала к дому тётки.
Тётка Груня, как и ожидалось, копошилась на огороде. Анфиса издали разглядела её — в пёстрой косынке, с ведром в руках, возившуюся у грядок.
— Ну вот и приехала! Заходи! — крикнула Груня, выпрямляясь из-за смородинового куста. Её лицо, обветренное и доброе, расплылось в ухмылке. — Уж думала, передумаешь. Сейчас руки сполосну, и к тебе.
Анфиса кивнула, толкнула скрипучую калитку и вошла во двор. Изба была старая, с почерневшими от времени брёвнами, но уютная, словно обнимающая. В сенях пахло сеном, сушёным чабрецом и чем-то неуловимо родным. Она поставила сумку на лавку, окинула взглядом кухню: на столе уже лежали тугие кочаны, круглые, как детские головы, а рядом — ножи, миски и деревянная сечка, будто из бабушкиного сундука.
— Сразу за дело? — спросила Анфиса, скидывая куртку.
— А чего ждать-то? — тётка вошла в избу, вытирая руки о передник. — Дела — невпроворот. Пока день светлый, пока руки чешутся.
Через полчаса они уже сидели на скамейке у дубовой кадки. Анфиса шинковала капусту, тётка солила, пересыпая ломти морковкой и тмином. В воздухе витал горьковатый запах свежей капусты, а тишину нарушали только редкие звуки: мычание Бурёнки, скрип телеги за забором. Анфиса работала молча, но мысли её уносились далеко: к детству, к бабушкиным ватрушкам, к зимним вечерам, когда за окном завывала вьюга, а в избе было тепло и спокойно.
— Анфис, ты Степана помнишь? — вдруг спросила тётка, не отрываясь от работы.
— Как не помнить, — фыркнула Анфиса. — Балбес был редкостный. В пятом классе мне косички чернилами измазал!
— Ну, это давно было, — тётка хмыкнула. — Теперь парень — хоть куда. Дом себе поставил, хозяйство крепкое. Жениться хочет, да всё не складывается.
Анфиса подняла бровь, но промолчала. Тётка продолжила:
— Сам сказал: «Анфиса приедет — помогу». Кадку притащил с утра, кочаны нашинковал. Пока ты в автобусе дремала, между прочим.
— Молодец, — пожала плечами Анфиса. — Пусть помогает.
Она не придала этому значения. Ну, Степан, ну, кадка. Она же городская, приехала на неделю и назад. Но деревня будто обняла её, как старого друга, и отпускать не собиралась. Каждый звук — скрип половиц, шелест листвы — шептал: «Останься». Анфиса отмахивалась от этих мыслей, но они возвращались, как мухи на варенье.
На следующий день тётка ушла в лавку, оставив Анфису во дворе одну. Нож вошёл в ритм, руки работали сами. Анфиса смотрела на белые ленты капусты, падающие в кадку, и вспоминала бабушкины слова: «Главное — не спеши, дочка. Капуста ласку любит». Она улыбнулась, и вдруг…
— Привет.
Анфиса вздрогнула, чуть не порезав палец. Обернулась — Степан. Высокий, в потрёпанной телогрейке, с серыми глазами, которые будто видели её насквозь. В руках — ведро воды.
— Я тихо, не пугайся, — сказал он, ставя ведро на землю.
— Да не пугаюсь, — Анфиса отложила нож. — Просто задумалась.
Он шагнул ближе, заглянул в кадку.
— Ловко у тебя получается. Тонко. Видно, не раз делала?
— У тётки каждую осень, — ответила она, чувствуя, как щёки теплеют под его взглядом.
— Помочь?
— Ну, подай кочан. А то руки уже онемели.
Степан молча подал один, потом другой. Потом присел рядом на скамью. Анфиса вдруг уловила его запах — дымом, лесом, чем-то тёплым.
— Пахнешь чем-то… приятным, — сказал он, глядя на её руки. — То ли мылом, то ли мёдом.
Анфиса смутилась, отвернулась.
— Это, наверное, мыло. С лавандой.
— Красиво, — просто сказал он.
Она покраснела ещё сильнее, не зная, куда девать глаза.
— Ты чего такой… смирный стал? — спросила она, чтобы разрядить тишину.
Степан усмехнулся, глядя куда-то за забор.
— Я и раньше таким был. Просто… дурью маялся. Ты мне нравилась. Потому и дёргал.
Анфиса замолчала. Сердце стукнуло громче, чем хотелось. Она не нашла слов, и они сидели молча у кадки, будто так и должно было быть.
Когда тётка вернулась, Степана уже не было — только ведро у крыльца. Груня взглянула на Анфису и хитро прищурилась:
— Ну что, говорил с тобой?
— Говорил, — буркнула та.
— И?
— И всё.
Тётка рассмеялась:
— Всё ещё впереди.
На третий день Анфиса проснулась раньше обычного. Небо было серым, но без дождя,Наутре Степан пришёл с букетом полевых цветов, и Анфиса, не сказав ни слова, взяла его за руку, ведь сердце её уже знало ответ.
