СТОЛЬНАЯ
То, что они жили в одном городе — в серой, вечно хмурой Твери, — не унимало тоски. Матрёна не звонила и не писала, лишь изредка бросала в ответ сухие фразы на сообщения, которые Вера Степановна отправляла с календарной точностью — раз в неделю. Не чаще. А то — не дай бог, сочтут назойливой.
Обрывки сведений о жизни внучки долетали до неё окольными путями: Матрёна провела лето в деревне под Торжком, Матрёна теперь ходит на балет, у Матрёны появился шпиц. Всё это она узнавала не от девочки, а от её матери — нервной, иссохшей после развода женщины, ненавидевшей бывшего мужа с остервенением, а его мать — с особым ядом.
«Здравствуй, Матрёнушка! Сегодня в сквере видела белок — они гонялись друг за дружкой, шишками кидались. Потом дворняжка их вспугнула. Как у тебя дела? Люблю. Бабушка».
«Норм».
Внучка заразилась равнодушием? Или мать намеренно вбивала в неё этот холод, как гвоздь? Кто знает. Но вот уже два года единственной ниточкой, связывающей Веру Степановну и Матрёну, оставались эти короткие, невнятные смс: односторонние мольбы — и тишина в пустой квартире, где из живого остались лишь фотографии. Сын после развода махнул в Польшу и там, с тяжёлым облегчением, забыл и дочь, и мать.
«Матрёна, купила тебе матрёшку! Она поёт частушки. Приезжай — подарю. Бабушка».
«Матрёшки — для малышей».
Однажды Вера Степановна услышала в трубке детский голос — сквозь разговор с матерью: «Не надо! Пусть не приходит! Не хочу!» Телефон выскользнул из рук. Комната поплыла. Она застыла над упавшим аппаратом, глядя на пожелтевшие обои и трещину в углу потолка.
«Матрёшенька, у меня появился игрушечный медведь. Умеет рычать и качать головой. Люблю. Бабушка».
«Не надо».
И вот в конце июня, возвращаясь с утренней планерки через запущенный сквер, она встретила ежа. Был он важный, с бородкой (как ей показалось), и смахивал на их нового завуча. Только галстука не хватало. Он юркнул в кусты, а Вера Степановна побрела дальше — с мыслью, что внучка не ответила уже на десять её сообщений.
Но сегодня был тот самый день. Она взяла телефон.
«Матрёна, представляешь, у меня теперь живёт ёж! Назвала его… Потапом», — и глянула на телевизор, где шёл «Ирония судьбы».
— То есть Гошей, то есть Жорой, — вслух добавила она с горькой усмешкой.
«Потап умеет смеяться! Представляешь? Целую. Бабушка».
И тут… пик! — телефон дрогнул. Вера Степановна вздрогнула. Наверное, спам… Но нет.
«А что ещё он может?»
Она едва не выронила телефон. Первым порывом было наделить Потапа всем: и игрой на баяне, и знанием французского, и умением жарить блины. Но вовремя остановилась.
«Шипит, когда злится. Остальное расскажу завтра, ладно?»
Ответа не последовало, но в груди что-то дрогнуло. А ночью она проснулась в холодном поту: вдруг это был сон? Она судорожно схватила телефон…
«А что ещё он умеет?»
Настоящее сообщение. Настоящее!
«Матрёнушка, он сегодня пробовал читать. Дал ему книжку — носом страницы листал».
Тишина. Её пробирало дрожью. А вдруг мать Матрёны всё высмеет? «Старая дура» — так она и скажет. Вера Степановна уже слышала этот голос.
Вж-ж-ж!
«А что он читал?»
«Динку», Осеевой. Ты читала?»
Долгое молчание. Но потом:
«Нет. А там интересно? А чем Потап питается?»
С этого дня ёж стал её спасением. Он жил. Он рос. Он приносил газету. Он обожал сметану. Он был артистом и мудрецом. Он учил стихи. Он спорил с бабушкой — особенно насчёт места для сна. Но главное — он держал нить. Между двумя сердцами.
Прошёл месяц. И вдруг — звонок:
— Матрёна хочет приехать. На выходные.
Это был удар. Матрёна приедет — и увидит, что Потапа нет. И поймёт, что бабушка лгала. Что всё — обман. Что доверять нельзя. И Матрёна уйдёт. Навсегда.
В тот же день Вера Степановна слегла. Давление, мутность в глазах, тяжёлый груз в груди. Но дело было не в здоровье.
Вечером она налила стопку, выпила залпом. Не ради удовольствия — ради смелости.
Ежа не было. Но он был нужен.
Она рванула в цирк. Увидела афишу — «УМНЫЕ ЕЖИ». Умоляла администратора: одолжите ежа. На два дня. За любые деньги.
— Вы больная?! — в ответ лишь хохот.
Потом металась по объявлениям. Один «зоомагазин» оказался конурой с дохлыми зверьками. Вонь, грязь, пьяный хозяин.
Наконец, на птичьем рынке, у старушки с добрыми глазами и золотым зубом, она купила его. Ёж был вялый, недоверчивый. От сметаны отворачивался, спал в углу.
Утром она вынесла его в сквер и выпустила. Он сделал несколько шагов… лёг. И умер.
Она плакала. Горько. Беспрерывно. Слёзы вымывали всё: мечты, выдумки, надежды. Всё, что жило в ней эти годы.
Но вдруг… мысль. Она подхватила мёртвого ежа, побежала домой. Оживить? Нет. Похоронить? Нет.
Просто — придумать конец.
Когда Матрёна приехала, бабушка открыла дверь в слезах:
— Матрёнушка… Потап умер.
Молния эмоций пронеслась по лицу девочки: шок, боль, жалость… И вдруг — объятия.
Они похоронили Потапа в сквере. Поставили камушек. Посадили незабудки.
А потом… потом два дня бабушка рассказывала всё: о Потапе, его проделках, тайной любви к стихам.
— «Динка» — хорошая книжка, бабушка. Теперь понимаю, почему он её выбрал.
В день отъезда Матрёна обняла Веру Степановну крепко, как в детстве.
— Ты ещё приедешь, Матрёшенька?
— Бабуль, ну что ты.— Конечно приеду, — прошептала Матрёна, а бабушка, глядя ей вслед, впервые за долгие годы почувствовала, как в опустевшей квартире снова стало тепло.
