Моему сыну Степану развёлся с первой супругой пять лет назад. Он ей изменял, когда двойняшкам едва исполнилось по несколько месяцев. И теперь я не принимаю его новую избранницу, не могу простить до сих пор.

Никогда бы не подумала, что мой родной сын окажется предателем собственной семьи. Ему тогда было всего тридцать три. Он жил в браке с Татьяной — кроткой, терпеливой женщиной, с которой они провели почти десять лет. В их доме росли двойняшки, не успевшие ещё толком встать на ноги, когда я стала замечать, что Степан всё реже появляется дома. Возвращался поздно, будто обременённый, избегал разговоров, отдалялся не только от Татьяны, но и от малышей.

Правда открылась быстро: у него была другая. Пока Татьяна ночами вставала к детям, стирала пелёнки, варила каши, мой сын — моя кровь и плоть — вёл двойную жизнь. Когда его любовница поставила условие — или он разводится, или она уходит — он не сомневался ни секунды. Бросил жену с двумя младенцами. Просто взял и ушёл.

Татьяна осталась одна. До сих пор помню тот вечер: она стояла на моём пороге, прижимая к груди двух крох, с тёмными кругами под глазами, и не могла выдавить ни слова. Сердце моё сжалось. Не верилось, что я вырастила человека, способного на такое. Я сразу сказала Степану: не смей приводить в дом эту девку. Не думай, что счастье можно построить на чужом горе.

Он не послушал. Через год сделал предложение Алине. Я не пошла на свадьбу. Стыдно было. Отворачивалась от соседей, избегала разговоров. А он, мой сын, улыбался на фото, как будто так и надо.

Сейчас Степан и Алина снимают квартиру, растят общего ребёнка. Да, формально это мой внук… Но душа не лежит. Мои настоящие внуки живут с Татьяной. Вижу, как она выбивается из сил, чтобы быть хорошей матерью, как тянет всё одна. Я прихожу помочь — продукты привезти, с детьми посидеть, дать ей передохнуть. Она зовёт меня второй мамой. И больно смотреть, как женщина, отдавшая столько, осталась никому не нужной.

Татьяна не хочет новых отношений. Говорила с ней — молодая, красивая, добрая… Но боль ещё живёт в ней. А я… я просто рядом. Вместе празднуем Рождество, Новый год. Дети смеются, песни поют, обнимают меня. В этот раз Степана тоже звали — но он отказался, потому что я не разрешила привести Алину. И знаете, не жалею. Не могу сидеть за одним столом с той, кто разрушила семью.

Самое страшное — Степан даже не позвонил. Ни мне, ни детям. Будто нет его. А ведь носила его под сердцем, растила, любила. Теперь живу с мыслью, что потеряла сына не в день смерти, а в тот миг, когда он предал.

Бывает, родственники говорят: «Он всё понял, хочет вернуться». А я думаю: а если бы Алина его не выгнала, вернулся бы? Или так бы и жил? Почему я должна всё забыть? Почему должна слушать, как он оправдывается, что был уставшим, запутавшимся?

Нельзя так. Нельзя. Возможно, я бы и простила… если бы пришёл с покаянием, если бы сам всё осознал. Но его молчание — лишь подтверждение, что вины он не чувствует. А я не могу смотреть на него, не вспоминая, как Татьяна рыдала у меня на плече. Как двойняшки спрашивали, где папа. Как слышала за стеной её ночные слёзы. Он не просто ошибся. Он сломал три жизни. И, может, навсегда.

Не знаю, изменится ли что-то. Может, однажды Степан поймёт. Захочет вернуть хоть каплю нашего доверия. Но пока — он мне чужой. Я на него не злюсь. Но сына в нём больше не вижу.