Всё случилось внезапно. Обычный вечер, как сотни других. Мы снова поругались — из-за ерунды, как обычно. Я злился, устал, а она, будто нарочно, купила на рынке коробочку клубники. В феврале! За полторы тысячи рублей! Конечно, я не выдержал. Опять начал бубнить про кредит, про бюджет, про то, что мы не Ротенберги. И ведь это была не первая ссора — мы ссорились из-за всего. Пудра слишком дорогая, в ванной сидит по часу, борща наварила, будто на взвод солдат, а нас всего двое…

Я хлопнул дверью и заперMultimodal in кабинете. А утром — резкая боль, скрюченное лицо, скорая. Всё произошло так стремительно, что я даже не успел испугаться. Её увезли. Я следом. В приёмном отделении бросили: «Готовим к операции. Позвоните через три часа».

Я вернулся в квартиру, и впервые за десять лет там было тихо. Жутко тихо. В прихожей валялись её босоножки. На плите — остывший борщ. На подоконнике — та самая клубника. В ванной — её баночка с кремом «Чёрный жемчуг». На диване — розовый халат с котиками. Вчера он казался мне дурацким, а теперь — будто часть её самой. Я прижал его к лицу. И впервые за годы — разревелся.

Я вдруг осознал, сколько глупостей ей наговорил. Сколько раз злился, ворчал, закатывал глаза. Зачем? Почему всё это было важнее её смеха, её тёплых рук, её «Спокойной ночи, Вань»? Сейчас, когда она там, под наркозом, а я тут, в пустой трёшке, я бы отдал все деньги мира за один обычный вечер. Чтобы просто обнять её и сказать: «Спасибо. Прости. Ты — самое дорогое».

Я плюхнулся в её кресло, открыл ноут. Хотел отвлечься. Но первое же, что высветилось — реклама: «Тур в Сочи». И я вспомнил, как она мечтала о море. А я отмахивался: «Сначала ремонт, потом машину…» Мы вечно ждали «удобного момента». Но жизнь не стоит на месте.

Я глянул на пепельницу, забитую окурками. Я снова курил дома — ведь теперь некому было ругаться. Пиво, чипсы, футбол на весь экран — всё, что её бесило. И вдруг понял: без неё это не приносит ни капли удовольствия. Всё теряет смысл, если дома нет её.

Позвонил в больницу. Сказали — операция удалась. Сердце ёкнуло, и я рванул, как ошпаренный. Через полчаса нёсся по «Ашану», сгребая с полок всю клубнику — всех этих импортных, бледных, зимних ягод по бешеной цене. В больнице угощал всех подряд — санитарок, бабушек в палате, даже сурового дядьку охраны. Все улыбались, благодарили.

А она лежала, белая как простыня, но живая. Я положил ей под подушку её халат — он ещё пах её духами «Красная Москва». Держал её холодные пальцы и чувствовал, как в горле перехватывает.

— Прости меня, Ласточка, — прошептал я. — За клубнику, за брюзжание, за все глупые слова. Я не знал, как страшно — остаться без тебя.

Она слабо пошевелила губами в улыбке.

И тогда я понял: счастье — это не новенькая «Лада», не кредитная квартира и не отпуск в Крыму. Счастье — это её голос на кухне по утрам. Её смех, когда я несу домой пакет с клубникой, хоть и не сезон. Её рука в моей, когда мы засыпаем. Больше мне ничего не нужно.

Теперь я каждую пятницу приношу ей клубнику. Пусть дорогую, пусть безвкусную. Лишь бы она улыбалась. Потому что её улыбка — единственное, ради чего стоит жить.