Пятьдесят лет я боялась стать вдовой. Только после его смерти, разбирая его вещи, я поняла, что всю жизнь прожила с чужим человеком.
Мам, может, хватит на сегодня? От тебя уже пахнет нафталином и прошлым.
Алина брезгливо сморщила нос, застыв в дверях отцовской спальни. Галина Смирнова даже не повернулась.
Она методично, словно совершая священный обряд, складывала его рубашки в картонную коробку. Одна к одной. Планка к планке.
Просто хочу закончить с этим шкафом.
Да ты с ним уже неделю возишься. Он был хорошим человеком, мам. Спокойным, надёжным, тихим. Но он умер. А вещи это просто вещи.
Галина замерла, сжимая в руках его любимый свитер с крупной вязкой. Хорошим. Спокойным. Надёжным. Эти слова, как три гвоздя, вбивались в крышку гроба их брака. Пятьдесят лет оглушающей, вязкой тишины.
Она боялась не самой его смерти. Она до дрожи боялась вот этой пустоты после. Той самой, что сейчас, казалось, сочилась из щелей старого шкафа вместе с запахом пыли, заполняя лёгкие.
Я сама разберусь, Алин. Иди, тебя муж ждёт. Не заставляй его ужинать в одиночестве.
Дочь вздохнула, но спорить не стала. Ушла. Галина осталась одна. Она с неожиданной для себя самой яростью дёрнула дверцу шкафа, и та со скрипом поддалась.
Нужно было отодвинуть шкаф, протереть пол за ним. Виктор был педантом в вопросах чистоты. Ещё одна его тихая, правильная странность.
Она упёрлась плечом в тяжёлое, неподатливое дерево. Шкаф нехотя сдвинулся, прочертив по паркету две глубокие царапины.
И на стене за ним, на уровне глаз, под отклеившимся краем обоев, виднелась тонкая, едва заметная линия. Не трещина. Что-то другое.
Галина провела по ней пальцем. Бумага поддалась, открывая контур небольшой дверцы, утопленной в стену. Сердце ёкнуло, сделав неуклюжий, болезненный кульбит.
Внутри, плотно прижавшись друг к другу, будто храня тепло, лежали несколько толстых тетрадей в твёрдом переплёте. Дневники.
Её пальцы дрожали, когда она доставала первую. Виктор? Дневники? Человек, из которого за ужином приходилось клещами вытягивать, как прошёл день? И в ответ получать неизменное: «Нормально. Всё хорошо».
Она открыла наугад. Знакомый, чуть угловатый почерк.
«14 марта. Сегодня встретил у магазина Анну Степановну из пятого подъезда. Опять плакала, пенсию задержали, а на лекарства не хватает. Сказал Гале, что пойду прогуляюсь, а сам сбегал в аптеку и оставил пакет у её двери. Сказал фармацевту, что это подарок от старого друга. Главное, чтобы Галина не узнала. Она скажет, что мы сами еле сводим концы с концами. Она права, конечно. Но как тут не помочь?»
Галина вцепилась в страницу. 14 марта. Она помнила тот день. Виктор вернулся с прогулки молчаливый, отстранённый, отказался от ужина.
Она тогда обиделась, что он снова закрылся в своей неприступной крепости.
Она лихорадочно открыла другую тетрадь.
«2 мая. Сын соседей, Сергей, опять связался с дурной компанией. Разбил мотоцикл. Отец его чуть не убил. Ночью тайком отдал ему деньги из заначки на ремонт. Сказал, что это долг, который я ему возвращаю за деда. Парень хороший, просто глупый ещё. Галина бы меня не поняла. Она считает, что чужие проблемы нас не касаются. Она бережёт наш дом. А я я не могу жить в крепости, когда вокруг рушатся другие дома».
Заначка. Та самая, которую они копили на новый холодильник. И которая однажды просто «пропала».
Виктор тогда развёл руками, сказал, что, наверное, потерял где-то. А она она почти поверила, что он пропил. И молча, неделями, презирала его за эту мнимую слабость.
Галина сидела на полу, среди пыли и чужих тайн. Воздуха не хватало. Каждая строчка в этих тетрадях кричала о человеке, которого она не знала.
О человеке, который жил рядом с ней, спал в одной постели, но его настоящая жизнь текла где-то в параллельной вселенной, скрытой за завесой молчания.
И в этот момент она с оглушительной ясностью поняла пятьдесят лет она прожила с чужим человеком.
Она читала, пока буквы не начали расплываться перед глазами. Час, два, три. Комната погрузилась в сумерки, а Галина всё сидела на полу, окружённая раскрытыми тетрадями, как обломками другой, незнакомой жизни.
Стыд обжигал щёки. Горячий, едкий. Она вспомнила все упрёки. Все вздохи о его «безынициативности». Все вечера, когда она пилила его за молчание, не понимая, что оно было не пустым, а полным. Полным мыслей, чувств, поступков, которые он прятал от неё, как контрабандист.
«10 сентября. Галина сегодня опять говорила, какая у Нины насыщенная жизнь. А я что? Работа-дом. Ей, наверное, скучно со мной. Она ведь как огонь. А я вода. Боюсь зашипеть и испариться рядом с ней. Проще молчать. Пусть думает, что у меня всё в порядке. Лишь бы она была спокойна».
Она не была спокойна. Она бесилась от его спокойствия. Она принимала его заботу за равнодушие.
Дверь снова открылась. На пороге стояла Алина с пакетом из магазина.
Мам, ты так и сидишь? Я тебе кефир купила.
Она включила свет. Яркая лампа вырвала из полумрака растрёпанную Галю на полу и разбросанные дневники.
Господи, что это за макулатура? Ты решила ещё и хлам со всего дома собрать?
Это не хлам. Это папино.
Алина подошла ближе, скептически взяла одну из тетрадей. Пробежала глазами по строчкам. Её брови поползли вверх.
«Заметки о разведении фиалок»? Серьёзно? Папа и фиалки? Мам, да ты что. Он же цветы терпеть не мог. Вечно ворчал, когда ты очередной горшок приносила.
Он не ворчал, тихо, но твёрдо сказала Галина, поднимая на дочь глаза. Он делал вид.
«12 апреля. Подарил Гале фиалку. Сказал, что на сдачу дали в магазине. А сам три рынка объехал, искал именно этот сорт, «голубой дракон
