Люда была полной. Ей исполнилось тридцать, и весы показывали сто двадцать килограммов. Возможно, всему виной была болезнь, сбой в организме или нарушенный обмен веществ. Жила она в глухом, богом забытом городке, а ехать на обследование к врачам в областной центр было слишком далеко и неподъемно дорого.
Там, в том городке, затерянном на краю географии, будто последняя пылинка на карте, время текло не по часам, а по сезонам. Оно застывало в лютые морозы, тонуло в весенней грязи, задыхалось от летнего зноя и плакало осенними дождями. И в этом медленном, тягучем течении тонули будни Людмилы, которую все звали просто Людой.
Тридцать лет, и вся её жизнь казалась безнадёжно застрявшей в трясине собственного тела. Сто двадцать килограммов были для неё не просто цифрой это была крепость, стена между ней и миром. Крепость из усталости, одиночества и тихого отчаяния. Она догадывалась, что причина кроется внутри какая-то поломка, болезнь, но поехать к врачам казалось невозможным: слишком далеко, унизительно дорого и, казалось, бесполезно.
Работала она нянечкой в городском детском саду «Колокольчик». Её дни были наполнены запахом детской присыпки, варёной каши и вечно мокрых полов. Её большие, удивительно мягкие руки умели и утешить заплаканного ребёнка, и быстро застелить десяток кроваток, и вытереть лужу так, чтобы малыш не чувствовал вины. Дети её любили, тянулись к её спокойной ласке. Но детская привязанность слабая награда за пустоту, ждавшую её за воротами сада.
Жила Люда в старом бараке на восемь квартир, оставшемся ещё с советских времён. Дом еле держался, скрипел балками по ночам и дрожал от сильного ветра. Два года назад её покинула мать тихая, измученная женщина, похоронившая все свои мечты в этих стенах. Отца Люда не помнила он исчез из их жизни давно, оставив лишь пыль воспоминаний и старую фотографию.
Быт её был суров. Из крана текла ржавая вода, туалет стоял во дворе, превращаясь зимой в ледяную пещеру, а летом комнаты душило жарой. Главным тираном была печь. Зимой она пожирала две машины дров, вытягивая из Людиных заработков последние копейки. Долгими вечерами она сидела перед чугунной дверцей, всматриваясь в огонь, и казалось, что пламя съедает не только дрова, но и её годы, силы, будущее, оставляя холодный пепел.
И вот однажды, когда сумерки наполнили комнату сизой тоской, случилось чудо. Тихое, незаметное как шаги соседки Надежды в стоптанных тапках. Она постучала в дверь, держа в руках две хрустящие купюры.
«Люда, прости, ради бога. Вот, две тысячи. Не забыла я про долг, извини», пробормотала она, суя деньги в Людины руки.
Люда лишь удивлённо смотрела на купюры, давно списав их в небытие.
«Да ладно, Надь, не стоило беспокоиться».
«Стоило!» горячо возразила соседка. «Теперь у меня есть деньги! Слушай»
И, понизив голос, словно делилась страшной тайной, Надежда рассказала невероятную историю. О том, как в городке появились таджики. Один из них, увидев её с метлой, предложил странный и даже пугающий заработок пятнадцать тысяч рублей.
«Гражданство им, видишь ли, срочно нужно. Вот и ищут в наших дырах невест. Фиктивных. Вчера меня уже расписали. Не знаю, как они договариваются в ЗАГСе, наверное, деньгами, но всё быстро. Мой, Равшан, сейчас у меня сидит для вида, а стемнеет уйдёт. Дочь моя, Светка, тоже согласилась. Ей пуховик нужен, зима же скоро. А ты? Смотри, какой шанс. Деньги-то нужны? Нужны. А замуж тебя кто возьмёт?»
Последние слова прозвучали без злости, но с горькой правдой. И Люда, почувствовав знакомую боль в сердце, подумала лишь миг. Надя была права. Настоящего замужества ей не светило. Женихов у неё не было и быть не могло. Её жизнь ограничивалась садиком, магазином и комнатой с прожорливой печью. А тут деньги. Целых пятнадцать тысяч. На них можно купить дрова, поклеить новые обои, чтобы хоть немного разогнать уныние старых, облезлых стен.
«Ладно», тихо сказала Люда. «Согласна».
На следующий день Надежда привела «кандидата». Когда Люда открыла дверь, она невольно ахнула и отступила назад, в темноту прихожей
Юноша выпрямился.
«Мне уже двадцать два», сказал он чётко, почти без акцента, лишь с лёгкой, мелодичной интонацией.
«Ну вот видишь», оживилась Надежда. «Мой-то на пятнадцать лет младше, а у вас разница всего ничего каких-то восемь. Мужик в самом расцвете сил!»
Но в ЗАГСе сразу оформлять брак отказались. Чиновница в строгом костюме окинула их подозрительным взглядом и сухо объяснила, что по закону положен месяц ожидания. «Чтобы было время подумать», добавила она с многозначительной паузой.
Таджики, выполнив свою часть, уехали на работу. Но перед отъездом Рахмат так звали юношу попросил у Люды номер телефона.
«Одиноко в чужом городе», объяснил он, и в его глазах Люда узнала знакомое чувство растерянность.
Он начал звонить. Каждый вечер. Сначала звонки были короткие, неловкие, потом дольше, откровеннее. Рахмат оказался удивительным собеседником. Он рассказывал о своих горах, о солнце, которое там совсем иное, о матери, которую бесконечно любил, и о том, как приехал в Россию, чтобы поддержать большую семью. Он интересовался Людиной жизнью, её работой с детьми, и она, к собственному удивлению, начала рассказывать. Не жаловаться, а делиться забавными историями из садика, описами дома, запахом первой весенней земли. Она ловила себя на том, что смеётся в трубку звонко, по-девичьи, забывая и про возраст, и про вес. За этот месяц они узнали друг о друге больше, чем некоторые супруги за долгие годы.
Прошёл месяц и Рахмат вернулся. Люда, надевая своё единственное праздничное платье, чувствовала странное волнение: не страх, а скорее трепет. Свидетелями были его земляки такие же подтянутые и серьёзные ребята. Цере
