Она ушла без предупреждения
— Да как ты смеешь?! Тридцать лет жизнь за меня отрабатывала… а ты?! — Геннадий Алексеевич швырнул газету, вскочил с дивана, лицо его покраснело.
— Что — я?! Объясни, пожалуйста, что — я? — Вера Федоровна скрестила руки. — Тридцать лет терплю твои «я занят» и «мне надо к делу». Сколько я для тебя пережила, сколько ради тебя жертв сделала? А ты хоть раз спрашивал, как у меня на душе? Последний раз спросил — и то в церкви, когда свечи ставили…
— Да не об этом речь! — фыркнул Геннадий Алексеевич. — Я говорю о вчерашней ситуации! Обещала присмотреть за внучкой, а сама умчалась в свой баскет! И что мне? Важное совещание было, а ты — ни слуху, ни духу!
— А почему бы и нет? Иногда дом важнее барахла на столе! — Вера Федоровна всхлипнула. — Да, я тебя предупреждала неделю назад. Каждый день вспоминала по десять раз. Но ты, как всегда, не то что не стал слушать, а и глазом не моргнул.
Геннадий Алексеевич обернулся к окну. За тридцать лет ссорились они так — на повышенных тонах, но без истерик. Как будто обоюдно решили: не до войны, но и не до примирилки. Промежду гнева и привычной дружбы.
— Что за пейзаж ты там рассматриваешь? — съязвила Вера Федоровна. — Второй раз «один в поле»?
— Не велю, — Геннадий Алексеевич коротко взмахнул рукой. — Твоя болтовня меня утомляет.
Вера Федоровна молча смотрела на мужа. Высокий, стройный, с седыми висками — таким она его полюбила тридцать лет назад. Таким он остался, разве что морщин в лице прибавилось, да характер стал осточеретевей.
— Знай, — шепнула она, — думаю, нам обоим надо время.
Геннадий Алексеевич резко обернулся:
— Что значит — время?
Но Вера Федоровна уже захлопнула дверь спальни. Он услышал звук выезжаемых ящиков комода.
«Собирает вещи?! — мелькнуло в голове. — Да ладно, это же Вера! Куда без сапог уйдет?!»
И, уверенный в мимолетности женскаго бурча, вернулся к газете. «Помурыжеет — и все прошло», — подумал Геннадий Алексеевич, внимательно читая поздравление Владимира Путина с праздниками.
Через час, когда в спальне тишина реки кинжалом посередине возни, он решил, что ураган миновал. Но уверенность пошатнулась, когда в прихожей эхо каблуков по паркету смешалось с звоном ключей. Геннадий Алексеевич отложил газету и увидел жену с чемоданом.
— Куда это тебе, Прохоровна? — спросил он, прищурившись.
— У Натальи, — коротко ответила Вера Федоровна, называя имя давней подруги. — Поживу денек-другой. Может, и дольше.
— Заморочки ещё какие, — буркнул Геннадий Алексеевич, вставая. — Поссорились — и в живот кусаешь. Кто ж так живет?!
— Не в ссоре дело, Гена, — Вера Федоровна вздохнула. — Просто… устала. От всего. От твоих уклонений, от того, что мы вместе живем, а не вместе проживаем.
— Что за глупости? — попытался отмахнуться он. — Какие уклонения? В одной постели спим!
— И что же? — Вера Федоровна безжизненно откинула голову. — В одной кровати, но с разными утрами. Не о тебе думаю, когда встаю.
Геннадий Алексеевич растерялся. Такой он ее не помнил — спокойной, но с разом ржавым сандалом в голосе.
— Давай поговорим, — сделал он шаг. — Присядем, разобраться попробуем…
— Нет, Гена, — покачала она головой. — Мне нужно время. Надо понять, чего хочу. После — решу, что делать.
— Что это значит?! — в голосе зазвучали трещинки. — Мы же муж и жена! У нас дочь, внучка!
— Которых ты по ночам переводом зарабатывает, — Вера Федоровна опустила плечи. — А я все на себе веду, как волхвов на три полосы.
Она вышла, аккуратно прикрыв дверь. Геннадий Алексеевич остался стоять в прихожей, шевеля губами. Впервые за тридцать лет его жена просто взяла и ушла. Без слез, без угроз, без «тут идите, подождите».
Посадился у окна. Внешне спокойно. Внутри — воронье стадо.
— Вернется, — пробормотал он, глядя на улицу. — Куда ей с пледами и котлетами?
Но где-то в минде думки проскользнуло нежданое: вдруг Вера действительно решилась.
Вечером телевизор включил, но шоу про русская рулетка не зацепило. Мышки возвращались к утренней беседе. Был ли он действительно таким упрямым? Когда они в последний раз вместе в кино гуляли, а не проشقеливали по телефону?
А чем больше размотал мысли, тем больше понял — Вера права. Они стали как соседи. Он сам не заметил, как семейная жизнь съехала в балаклаву рутины.
Ужинал одиночкой — невыносимо тоскливо. Вилка ковыряла макароны, кожа в ушах стягивалась. Позвонил жене. Гудки, после — ее голос:
— Да, Гена.
— Как себя чувствуешь? — старался говорить весело.
— У Натальи уютно, — коротко ответила Вера Федоровна.
— Может, вернешься? Поговорим спокойно…
— Нет, — твердо сказала она. — Нужно время.
— Сколько? — в голосе рвоты. — Неделя? Месяц?
— Не узнаешь, — Вера вздохнула. — Пока не пойму, чего хочу.
— А чего ты хочешь?! — не выдержал он. — На коленях ползти?
— Видишь, — в ее голосе мирность. — Опять все к твоему минимуму. Нет, я не желаю, чтобы ты ползал. Хочу понять, осталось ли между нами что-то, кроме привычки.
Геннадий Алексеевич хотел мужественно ответить, но не смог найти слов. Трубка закрылась.
Ночь прошла воробьями. Кровать казалась чужой без тепла любимой. Ворочался, ворошил одеяло, но сон не шел. Мысли вернулись к их первому свиданию в баре, к строгой свадьбе в церкви, к рождению дочери… Когда они перестали быть единым целым и стали двумя нервными тиграми под одной крышей?
Утром, невыспанный и недовольный, он поехал на работу. Но кожа не сосредотачивалась. Мысли постоянно разбегались к Вере. Что она делает сейчас? О чем думает? Вернется ли к новому году?
В обеденный перерыв позвонил дочери.
— Папа? — голос Ольги звучал удивленно. — Случилось что-то?
— Нет, — соврал Геннадий Алексеевич. — Просто… как твоя дочь?
— У нас все нормально, — осторожно ответила дочь. — А что вы с мамой?
— А что должно быть? — насторожился он.
— Она же у Натальи, вроде собрала чемодан и ушла, — Ольга вздохнула. — Ты как можешь, да?
— Это женские куражи! — взорвался он. — Поссорились — и ушла. В пятьдесят пять лет! Как будто молодая…
— Пятьдесят пять — так, в самом зените сил! — съязвила Ольга. — Мама живая, а ты говоришь, будто древность.
— Я не это имел в виду, — опешил Геннадий Алексеевич. — Просто… хватит с тебя ссор. Ты думаешь, я не ухаживал за ней?
— Пап, мама тридцать лет жертвовала собой ради вас. Бросила карьеру, когда я родилась, ушла с премией, чтобы ты не вставал утром… А ты? Когда в последний раз помнил, какого числа у нее день рождения?
Геннадий Алексеевич замялся. Кажется, 17 сентября? Или 25 апреля?
— Это неправда! — обескураженно воскликнул он. — Я всегда…
— Пап, 17 сентября! — в голосе Ольги сталь. — Ты забыл в этом году, в прошлом, в позапрошлом.
— У меня работы не позволяет…
— Мама помнит — всегда. А ты? Когда в последний раз подарил ей розы? Не по случаю, а просто так…
Геннадий Алексеевич молчал. Нечего было сказать.
— Пап, — дочь помягчела. — Если действительно хочешь вернуть маму, придется модернизировать подход. Она достойна лучшей заботы.
После разговора на душе стало еще хуже. Геннадий Алексеевич вернулся домой раньше, но пустая квартира навевала тоску. Включил телевизор, попытался посмотреть спортивные тренды, но без ворчания Веры — «Опять твой футбол! Уже глаза квадратные от этого телевизора!» — удовольствия не получил.
На следующий день действовал. Купил букет лилий (её любимые) и поехал к Наталье.
Дверь открыла сама Наталья — строгая женщина с короткой стрижкой и настороженным взглядом.
— Здравствуй, Гена, — оценивающе глянула она. — Заходи.
— Как она? — спросил он, переминаясь с ноги на ногу.
— Ушла утром, сказала, вернётся к вечеру.
— Могу подождать? — дрожь в голосе. — С букетом уж извини.
— Проходи на кухню. — Наталья подвела к столу. — Чайку ланиты?
Зачай она внимательно выслушала его напряжение.
— Вера у меня три дня. И с тех пор ничего не дала тебе понять, какой ты хорон. Она не злится. Просто устала.
— От чего? — хмурно спросил он. — У неё все есть — квартира, премиум-аккаунт, шуба…
— Ей не нужна шуба, если твои молчишь. — Наталья усмехнулась. — Вера мне рассказывала, как вы познакомились. Какие стихи ты читал, когда в армии служил. Какие обещания давил. А потом… дальше — шаблонная жизнь. И чем дальше, тем меньше оставалось в ней любви.
— Да какая любовь в нашем возрасте?! — вспылил он. — Взрослые люди, не мальчишки!
— Возраст не помеха, — Наталья глядела прямо. — Нежность — не каприз, когда тебе за пятьдесят.
Геннадий Алексеевич хотел возразить, но тут раздался звук ключа от входной двери. Через минуту на кухню вошла Вера — в новом ажурном платье, с прической, как у героинь в кино.
— Гена? — удивленно брови вверх.
— Жду тебя, — протянул букет. — Это тебе.
— Спасибо, — машинально взяла. — Зачем?
— Просто так, — пожал плечами. — Без причин.
— Что случилось? — оглянула его.
— Ничего, — смущенно умолк. — Просто… я понял. Мы стали как чужие. Хочу всё изменить. Поговорим?
Вера взглядом переглянулась с Натальей.
— Я в магазин пойду, — сказала Наталья и вышла.
— Ты очень красивая сегодня, — неловко начал он. — Новое платье?
— Да, — кратко ответила.
— Тебе идёт, — он замялся. — Вера, я хочу, чтобы ты вернулась.
— Зачем? — смотрит с высоты.
— Чтобы всё было, как прежде? — опешил он.
— Нет, — покачала головой. — Чтобы ты меня любил. Понимаешь разницу?
— Понимаю, — кивнул. — И я… нет, я сделаю всё, чтобы ты чувствовала себя любимой.
— Слова, Гена, — печально улыбнулась. — Просто слова.
— Тогда давай немедленно куда-то поедем! В кино, в парк, в театр — куда пожелаешь! — решительно встал.
— Прямо сейчас? — удивилась. — А как же твоя работа?
— К черту работу, — махнул рукой. — Ты важнее.
В глазах Веры мелькнула надежда.
— Хорошо, — кивнула. — Поехали в тот ресторан на Волге. Где мы отмечали первую годовщину.
Геннадий Алексеевич пересил. Ресторан на Волге… Тридцать лет… Помнил смутно.
— Помню, — соврал и улыбнулся.
Ресторан строго изменился, но вид на Волгу был тот же. Они сидели у окна, и Вера рассказывала о новом проекте в хоре, о песнях, которые разучивают. Глаза блестели, жестикулировала, и Геннадий Алексеевич вдруг понял: давно не видел её такой — живой, полной энергии.
— Я не знал, что тебе так нравится петь, — сказал он.
— Потому что ты никогда не спрашивал, — без упрека ответила она. — За два года в хоре ты ни разу не поинтересовался, чем мы занимаемся. И не пришел даже на один концерт.
— Прости, — искренне сказал. — Я был невнимательным.
— Посмотрим, — улыбнулась, но в глазах сомнение.
После ресторана гуляли по набережной, держась за руки. И хотя Вера не сказала о возвращении, Геннадий Алексеевич знал — лед тронулся.
Вечером проводил её.
— Спасибо за чудесный день, — сказала у двери.
— Это тебе спасибо, — добавил неожиданно для себя. — Вспомнил, как мы познакомились. Ты в синем платье на общем вечере. Думал — такая красавица, наверняка захвачена!
— Ты помнишь, — удивилась. — А я думала, ты забыл.
— Я многое забывал, — признался. — Но не это. Никогда.
Он наклонился и поцеловал её. Не привычным, мимолётным — как когда-то в молодости. Нежно, испуганно.
— До завтра? — спросил.
— До завтра, — кивнула. — Но ты знаешь… я вернусь, если ты будешь показывать, что любишь.
Каждый день следующей недели Геннадий Алексеевич делал что-то особенное — цветы, билеты в театр, добродушные звонки. И с каждым днём лед в её глазах растаял.
Через неделю она сама позвонила:
— Можешь приехать? Я собрала вещи.
— Сейчас буду! — торопливо ответил, купил роз.
Дома, когда разбирали чемодан, нашёл в нём бумажный лист.
— Что это? — спросил, разворачивая.
— Список, — с улыбкой сказала Вера. — Всё, что хотела изменить. Но, кажется, он не нужен. Ты и так всё делаешь правильно.
— Я люблю тебя, — обнял. — И всегда любил. Просто… забывал это говорить.
— Не забывай, — она прижалась. — Никогда.
В эту ночь они спали в обнимку. И Геннадий Алексеевич, засыпая, думал: о чём он мог потерять тридцать лет. И как счастлив, что судьба дала второй шанс.
А утром их разбудил звонок Ольги:
— Папа, ты не видел маму?
— Видел, — усмехнулся, глядя на спящую. — Она дома. Со мной.
— Вы… помирились?
— Да. И знаешь… иногда нужно потерять, чтобы понять ценность. Она ушла без предупреждения… но вернулась. И теперь я сделаю всё, чтобы она никогда не уходила.
