Серое небо давило на перрон, когда поезд ушёл, а Лидия Петровна осталась стоять. Не оттого, что не знала дороги — просто не видела смысла. В руках мялся потрёпанный пакет из «Пятёрочки», в кармане звякали ручки, а в воздухе застыло прощание, горькое, как последний глоток чая из старого термоса.
Дочка махнула ей из окна — коротко, будто отбывая повинность. В наушниках, с лицом, уже унесённым в чужой город (Санкт-Петербург, кажется?), она казалась дальней родственницей. Поезд тронулся, а Лидия ждала: вот обернётся, улыбнётся, прижмёт ладошку к стеклу, как в те времена, когда носила банты. Но нет. Лишь пустое окно мелькнуло и растаяло в дыме, оставив её одну среди гомона чужих разговоров и стука колёс.
Она вздохнула так, словно выпускала последнее тепло. Подошла к скамейке, поставила пакет. Внутри — термос. Новенький, блестящий. «Мама, хватит тайком подкладывать мне в сумку консервы», — говорила Катя по телефону. Но Лидия не умела иначе. Её любовь всегда была осязаемой: варежки, баночки с вареньем, гречневая крупа в пакетах. Что-то, что можно вручить, потрогать, положить на полку. Иначе как доказать, что она ещё не стала призраком в опустевшей «хрущёвке», где когда-то звенел смех?
День был сизый, ветер рвал подол пальто, будно торопил: иди, не засидись. Но она сидела. Курила «Беломор», затягиваясь медленно, будто дым отодвигал возвращение в квартиру, где тишина гудит, как холодильник, а телефон молчит месяцами. Мысли кружили не целиком — обрывками, как осенние листья.
Рядом скрипнула скамейка. Мужчина. Лет под шестьдесят, с потрёпанным рюкзаком и бутылкой «Боржоми». Пахло дорогой, махоркой и чем-то до боли знакомым — возможно, одиночеством. Молчали.
— Ваш поезд? — бросил он, глядя куда-то за перрон.
— Нет. Дочь провожала.
— Ясно, — кивнул он. — А я вот к отцу. Года три не виделись. Всё некогда: то работа в Новосибирске, то дела. А тут… будто голос внутри: «Серёжа, опомнись».
Лидия взглянула на него. Лицо — будто карта с морщинами-дорогами. Но глаза — живые, с огоньком, будто в печке ещё тлеют угли.
— А вы… давно одни? — спросил он тише.
— С тех пор, как Катя в университет поступила. Сначала радовалась тишине. А теперь… будто в квартире стены сжались. Сижу, думаю: может, рвануть к ней? Да знаю же — не нужна я там. У неё теперь своя жизнь.
— Да уж, — вздохнул Сергей. — А нам всё кажется, что без нас — никак. Даже когда они молчат. Даже когда забывают звонить.
Лидия усмехнулась. «Беломор» догорел, и она притушила окурок о подошву.
— Вы к отцу… мириться?
— Да кто ж его знает, — он почесал щетину. — Может, просто увидеть. Услышать, как скажет: «Ну наконец-то, балбес». А там… видно будет.
Помолчали. Он открутил крышку, отхлебнул. Лидия машинально протянула руку — он передал. Вода ударила холодом в горло. Вернула бутылку.
— Чудно как, — сказал он, глядя на рельсы. — Два незнакомца, а… будто полегчало. Как будто не один в этом мире.
— И мне, — прошептала Лидия. — Будто задержалась не зря.
Он посмотрел на неё — впервые по-настоящему. Без слов, но в этом взгляде было больше, чем в часах разговоров.
— Всего доброго, — поднялся он.
— Пусть вам повезёт, — ответила она. — Только не опоздайте.
Он зашагал, рюкзак покачивался в такт шагам. А Лидия посидела ещё. Не от грусти — чтобы запомнить этот миг, как последний куплет забытой песни. Потом поднялась, взяла пакет. Пошла. Не домой — сначала к Волге, где ветер рисовал на воде морщинки. Потом в булочную, где пахло ванилью и свежим хлебом. Может, заскочить к Нине Ивановне, с которой не виделась с тех пор, как ту с внуком в Германию переехала (не из-за ссоры — просто так вышло). Просто потому, что захотелось. Потому что сердце вдруг дрогнуло — и этого хватило, чтобы свернуть с привычной тропки.
Под низким небом, среди сотен чужих дорог, всё ещё оставалось место для тепла. Хоть на минуту. Хоть между поездами. Хоть в тишине между словами. И если прислушаться — оно было совсем рядом. Тихое, но настоящее.
