*Из дневника*
Сегодня в тихом городке, затерявшемся среди бескрайних степей, воздух дрожал, словно перед грозой, которая всё никак не разразится. Пятый день стояла невыносимая жара, превратив улицы в раскалённую сковородку. Асфальт плавился под ногами, а город будто замер, боясь пошевелиться. Всё раздражало до зубного скрежета: скрип дверной петли, запах пота от случайного прохожего, даже звон ложки о фарфор. Даже муха, бившаяся о стекло, казалась предвестником беды, о которой никто ещё не догадывался.
Лиза проснулась среди ночи от ощущения, что в комнате кто-то есть. Не звук, не тень — просто тяжесть в воздухе, будто незримый человек стоит в углу и смотрит. Она замерла, прислушиваясь к тишине своей однокомнатной квартиры. Душно. Окна не открывала — в их районе ночью вместо свежести с улицы несло выхлопами, пьяными криками и запахом дешёвого табака. Воздух висел, густой, как в подвале старого дома. Тело горело изнутри, будто её разъедало не от жары, а от чего-то старого, копившегося годами.
На кухне внезапно закапал кран. Лиза приподнялась, прислушалась. *Кап*. Тишина. *Кап*. Она встала, босыми ногами ступая по старым половицам, осторожно, будто боялась кого-то разбудить — хотя знала, что в квартире никого нет. На полу валялись осколки разбитой чашки. Острые, как лезвие. Рядом — лужа, не просто капли, а целая, будто кто-то опрокинул стакан. Круглая, неподвижная, словно чужая. Лиза застыла. Она жила одна. Всегда. Но сейчас в этом что-то было не так.
Выключила свет, вернулась в постель. Сон не шёл. Одеяло липло к телу, подушка казалась раскалённым кирпичом. Лиза ворочалась, пытаясь найти хоть капельку прохлады. Внутри поселилось что-то тёмное — не голос, не образ, а просто тяжесть. Как если бы рядом молчал человек, и это молчание давило сильнее любых слов. Оно не пугало — изматывало, как трещина на стекле, которая медленно, но верно ползёт вниз.
Утром в телефоне ждало сообщение от матери:
*«Ты почему не звонишь? Отцу хуже. Мы не справляемся. Если бы ты тогда не уехала…»*
Слово «*тогда*» царапнуло, как нож. Будто мать до сих пор держала её за тот день, за ту дверь, что захлопнулась с глухим стуком. Лиза не ответила. Три года прошло с тех пор, как она уехала из родного посёлка. Не из-за ссор, не из-за обид. Их дом был как пороховая бочка: каждое слово — искра, каждый взгляд — упрёк. Отец пил. Мать молчала. Лиза сбежала. Не за свободой — за возможностью дышать. Тогда она выбрала себя. Теперь не была уверена, осталось ли в ней то, что она спасала.
На работе всё валилось из рук. Кофе опрокинулся на документы, компьютер завис на полуслове, клиент орал из-за ерунды. Коллеги щебетали о пустяках, а в ушах у Лизы стоял звон — тонкий, пронзительный, как перед обмороком. Начальник косился, словно ждал её промаха. Она чувствовала себя натянутой струной, готовой лопнуть, и знала: взрыв будет не наружу, а внутрь.
Вечером, возвращаясь домой, Лиза заметила старушку на скамейке у подъезда. Та сидела с потрёпанной газетой, жёлтой от времени. Валентина Ивановна. Раньше она следила за порядком в доме, ругала ребятишек за грязные следы на лестнице. Строгая, но справедливая. Теперь же казалась тенью — лицо бесцветное, будто выгоревшее на солнце. Глаза полуприкрыты, но когда Лиза подошла, старуха заговорила, не поднимая взгляда:
— К родителям бы съездила, Лизонька.
Лиза остановилась. Слово «*родители*» ударило, как выстрел.
— Откуда вы…
— Отца твоего видела. У окна стоял, будто ждёт кого. Мать чай пьёт, молчит. Ты ведь у них одна.
Лиза хотела ответить, но слова застряли. Кивнула, будто провинившаяся школьница. Внутри что-то щёлкнуло — не боль, не стыд. Скорее долг. Или слабый огонёк, который ещё не потух.
Ночь была душной, как в запертом чулане. Лиза вставала, пила воду, смотрела в потолок. В голове крутились образы: стул, окно, чашка чая. Почему именно они? Простые, обыденные — и такие родные. Не могла объяснить, но они не отпускали, как вода, что не стекает в раковину, а стоит, застыв.
Утром она собрала сумку. Медленно, будто каждая вещь весила не граммы, а воспоминания. Автобус тащился пять часов. Лиза смотрела в окно — на бесконечные поля, на пыльные дороги, на редкие фигуры у обочины. Не думала. Просто смотрела.
Отец лежал в той же комнате, где в детстве она спала на старом диване. Худой, как щепка. Почти не говорил. Только смотрел, будто искал в её лице что-то утерянное. Мать хлопотала на кухне, варила суп, звала его по имени, будто боялась, что он исчезнет, если замолчит. Лиза сидела рядом. Впервые за годы молчание в этом доме не резало уши. Оно было мягким, как старое одеяло.
На третий день отец попросил воды. Потом — встать. Потом — пройтись. Он цеплялся за стены, но шагал, словно вспоминал, как это — быть живым.
— Не пойму, что с ним, — шептала мать. — Не ел, не пил. А тут будто ожил. Чувствует, что ты вернулась.
Лиза молчала. Варила компот, вытирала пыль, меняла простыни. Вечерами рассказывала отцу что-нибудь — как в детстве. Он слушал. Иногда улыбался. Иногда сжимал её руку. И его пальцы были не гирей, а якорем.
На пятый день пошёл дождь. Без грома, тихий, тёплый. Гроза без дождя наконец разразилась.
Через неделю отец поднялся сам. Посмотрел на неё — не глазами больного, а твёрдым взглядом, и сказал:
— Прости. За всё.
Не объяснил, за что. И не надо было. В этих словах было всё: боль, вина, прощение.
Лиза не ответиОна обняла его, и в этом молчаливом примирении наконец нашла то, за чем бежала все эти годы — не свободу от прошлого, а право не бояться его.
