Первый стыд
Мне едва исполнилось четыре года. Детский сад в маленьком городке под Липецком казался мне уютным гнёздышком, где всё было по-своему мило. Больше всех мне нравилась девочка Света. Её русые косички, перевязанные ярко-голубыми лентами, казались мне чем-то невероятным. Я был в неё влюблён.
Однажды я угостил её конфетой «Мишка косолапый». В ответ она отломила мне кусочек шоколадки «Алёнка». Это был наш маленький секрет, и я счастливо улыбался. Но одна вещь омрачала мои дни — тихий час.
Тихий час был для меня пыткой. Каждый раз, засыпая, я видел один и тот же сон: плыву по спокойной реке, вода прозрачная, вокруг резвятся рыбки, а я скольжу по поверхности, чувствуя себя свободным. Но пробуждение было кошмаром. Я открывал глаза и понимал — опять мокрый.
Скрыть это было невозможно. Я натягивал одеяло, стараясь прикрыть пятно, но нянечка, вечно недовольная, тут же замечала. Она молча меняла простыню, а я топтался рядом, чувствуя, как дети смотрят на меня. Это повторялось раз за разом. Дома родители утешали: «Ничего, скоро пройдёт». Водили к врачу, который совал мне в рот ложку и выписывал какие-то сиропы. Потом был ещё один — весёлый дядька, друг отца, кажется, психолог. Он играл со мной в шашки, смешил и говорил, что всё наладится. Но ничего не менялось.
И вот, в очередной раз, это случилось. Нянечка снова расправляла свежую простыню, а я стоял, словно на плаху, желая провалиться сквозь землю. Все пялились. Но хуже всего был взгляд Светы. Её голубые ленты покачивались, пока она смотрела на меня, и мне казалось, что сердце сейчас разорвётся от стыда.
Мокрое бельё вывешивали за окном. Моё, с предательским пятном, висело на самом виду, будто выставленное на позор. Я уговаривал себя: «Может, никто не догадается?» Но тут раздался голос Витьки:
— Он описался! — заявил он, тыча в меня пальцем.
— Нет! — крикнул я, но голос дрожал.
— Да вон же пятно! Ты скажешь, не твоё?
Я сжался. Что тут скажешь? Дети захихикали, даже те, чьи простыни висели рядом. Как объяснить, что я не специально, что это во сне, что врачи говорят — пройдёт? Я горел, ловил взгляд Светы и готов был исчезнуть.
В отчаянии я сбежал в рощу за садиком. Забрался в самую чащу, упал под старую берёзу и сжался в комок. Время остановилось. Может, час прошёл, может, два. Я просто лежал, не в силах двигаться.
Меня искали. Не знаю, как, но вдруг надо мной склонилось мамино лицо — злое и испуганное:
— Вот он! — бросила она отцу. — Я с ним разговаривать не буду, сам разбирайся!
Мама ушла, а папа присел рядом. Голос у него был мягкий, но в глазах читалась боль:
— Сынок, ну как же так? Мы перепугались.
С ним я всегда мог быть честным. Слёзы хлынули сами:
— Пап, я описался… Опять. Они все смеялись…
— Кто? Назови, я поговорю.
— Да все…
Он обнял меня:
— Бывает, сынок. У меня в детстве тоже такое было. Скоро пройдёт. Купим тебе тот самолёт, что ты просил…
Но мне был не нужен самолёт. Стыд душил, и я выпалил:
— Я больше не пойду в садик!
Отец развёл руками:
— А кто с тобой дома останется? Мы на работе, Лена в школе…
— Я сам! Я уже большой!
— Нет, — покачал головой отец. — Потерпи немного. Мы что-нибудь придумаем.
И тогда я решил — не буду спать. Не усну — не будет и сна про реку, не описаюсь. Просто надо лежать с закрытыми глазами и думать о чём-то другом — например, о том, как летом поедем к бабушке в деревню.
На следующий день я притворился спящим. Вспоминал, как бабушка печёт блины, как с дедом лазили по яблоням. Чувствовал запах теста, слышал, как шумят листья…
Но вдруг картинка сменилась. Я прыгнул в реку с мостков, а дед кричал: «Давай, плыви!» Вода была тёплой, рыбки кружились вокруг… И я проснулся. Опять мокрый.
— Чёрт! — прошептал я, кусая губы.
Опять взгляды, шёпот, ухмылки. Я не стал ждать, пока нянечка начнёт менять бельё. Рванул в подсобку, забился под лестницу и сжался в комок.
Шаги. Я знал — пришли за мной. Дверь скрипнула, и в полутьме я увидел её — Свету. Её голубые ленты светились в темноте. Сердце замерло. Я хотел крикнуть: «Я старался!» Но она села рядом и положила мне на плечо свою маленькую руку.
— Знаешь, — тихо сказала она, — мне всё равно нравишься.
Я онемел. В горле застрял комок, но это был не стыд. Что-то новое, тёплое. Мы сидели молча, два малыша, и в этой тишине было больше силы, чем во всех словах взрослых.
С той минуты я больше не просыпался мокрым. Словно её слова меня исцелили.
Прошло сорок лет. Теперь я, взрослый мужчина, иногда вспоминаю: откуда в той малышке было столько мудрости? Как она поняла, что любовь — единственное лекарство от стыда? Её слова спасли меня тогда, в четыре года. И я до сих пор ношу их в сердце.
