**Дневник. Москва, 12 октября.**
Дочь променяла меня на кафе. Шел домой один.
В нашем тихом районе на окраине Москвы, где хрущёвки помнят ещё советское детство, моя жизнь, отданная дочери, обернулась ледяным одиночеством. Я, Иван Петрович, растил Марфушку один с тех пор, как ей исполнилось шесть. Вкладывал в неё душу, работал без выходных, а её равнодушие теперь режет сердце, как острый нож.
Марфа — моя кровь, моя гордость и печаль. Мать ушла к другому, оставив нас, и я тянул её, как мог: ночные смены на заводе, латанные сапоги, репетиторы из последних сил. Алименты приходили, когда бывшая вспоминала, но я не ныл — лишь бы у девочки всё было. Она выросла, окончила университет, устроилась в офис. Я радовался её успехам, но не заметил, как стал для неё просто стариком с вечными нотациями. Теперь, в свои шестьдесят, словно призрак в её жизни.
Вчера был день, которого ждал. Марфа обещала зайти, сходить со мной на осеннюю ярмарку в парке. Готовился с утра: испёк блины с мёдом, надел новый жилет, даже побрился — давно не было повода. «Как дела?» — спросил, когда она переступила порог. «Нормально», — ответила, не отрываясь от телефона. Ледяной тон уколол, но я смолчал: может, на ярмарке разговоримся.
Шли рядом, но будто по разным мирам. Она смеялась в трубку, а я топал следом, как пёс. В парке — гармонь, запах сбитня, дети с петардами. Хотел купить ей варежки, что ей приглянулись, но она лишь махнула рукой: «Пап, не надо, у меня есть». Тут подбежали её друзья — девицы в пуховиках, с блеском в глазах. «Марфуша, с нами в «Берёзку»! Там Сашка с конфетами!» — защебетали они. Она кивнула, а потом, будто из вежливости, бросила: «Пап, ты же домой? Я потом зайду».
Я онемел. «Марфа, а как же мы?» — прошептал, но голос предательски дрогнул. Она закатила глаза: «Да хватит, пап! Ты же получаешь алименты, чего тебе не хватает? Живи уже для себя!» Словно оплеуху получил. Алименты? Да я каждый рубль в неё вбухал — в куртки, в репетиторов, в её дурацкие «айтефончики»! А теперь я для неё — досадная обуза. Развернулся, зашагал прочь, а по щекам — предательски горячие дорожки.
Дорога домой казалась вёрст десять. Шёл по промозглым улицам, а вокруг парочки шушукались, ребятня каталась на льду. Моя кровиночка выбрала кабак с приятелями, а я, её отец, волочился, как побитая собака. Дома сел за стол, где стыли недоеденные блины, и стиснул кулаки. За что? Всю жизнь — ради неё, а она даже часа мне не уделила. Её слова про алименты сверлили мозг, как шуруп. Неужели правда думает, что я копил на себя? Всё отдал. Всё.
Ночью ворочался, вспоминал, как Марфушка маленькой за моей рукой в школу бегала, как пирожки лепили вместе. Куда та девочка делась? Теперь она взрослая, но её холод — хуже декабрьского ветра. Утром позвонил — вдруг одумалась? «Пап, некогда», — буркнула она, и трубка захлопнулась. Голос был пустым, будто чужой. Чувствую — теряю её. А вместе с ней — и последний смысл.
Сосед дядя Вася, увидев моё лицо, притащил самогону. «Вань, не грузись, — хрипел он. — Молодёжь нынче эгоисты. Осознает ещё, как ты её вытянул». Но его слова — как мёртвому припарка. Боюсь, дочь никогда не обернётся, не скажет: «Прости, батя». Её равнодушие — как приговор. Где ошибся? Слишком мягким был? Или, может, не научил ценить родную кровь?
Теперь сижу в пустой квартире, разглядываю фото, где мы с Марфушкой у ёлки стоим. Вся жизнь — ради неё, а она этого не видит. Хочется верить, что одумается, прижмётся, как в детстве… Но с каждым днём эта надежда тает, как снег в оттепель. Дочь выбрала свою дорогу, а я остался у разбитого корыта, с блинами, которые никто не ест, и душой, вывернутой наизнанку. Этот день научил меня: самая жертвенная любовь может оказаться ненужной. И теперь надо учиться жить с этой мыслью.
