«Поздно пить нарзан»: как Николай Петрович решил развестись после 40 лет брака

Люба возвращалась из «Пятёрочки», волоча за собой авоськи с картошкой и мыслями о борще на завтра. В подъезде её взгляд упал на почтовый ящик — и там лежало письмо. Настоящее, в конверте, с маркой.
— Вот чудеса… Кто сейчас пером выводит? — пробурчала она, сунула конверт в сумку и потопала в квартиру.

В прихожей пахло жареной котлетой и скукой.
— Я дома! — крикнула Люба.
— Угу, — буркнул из-за газеты Николай, даже не оторвав взгляд от кроссворда.

Люба развернула письмо — и обомлела. Повестка. Из районного суда. О разводе. Её разводе.

Минут пять она стояла в коридоре, будто на неё вылили ведро ледяной воды. Потом зашла в зал, где Николай с невозмутимым видом разгадывал «Спортлото», и прошептала:

— Это что за цирк? Объяснишь?

Николай даже не моргнул.
— Ага. Получила? Ну, положено — тем и дело.

— Ты что, с дуба рухнул?! Ты подал на развод?!
— Подал.

— Бабу новую нашёл?!
— Да брось, Любка. Какие бабы в мои-то годы?

— Тогда зачем?
— Надоело. Тебе. Всему этому.

— Сорок лет не надоедало — а щас вдруг пробило?! — взвизгнула она.
— Ты не ори. На крик я как берёза — не гнусь. Хочешь поговорить — говори по-человечески.

— Ой, как деликатно! Уже тон задаёшь?! А дети?! Как им скажем?
— Дети — не лыком шиты. Разберутся.

— И что я им скажу? Что папаша с жиру бесится?!
— Говори, как знаешь. Я и сам всё расскажу.

— Да что ты вообще можешь?! Всю жизнь как тень за мной ходил! На пенсию вышел — и вовсе от рук отбился!

— Не отбился… может, наоборот, в себя пришёл, — спокойно сказал Николай.

— Ну да, пришёл! Только ты забыл, кто тебя кормит, лечит, носки штопает! А теперь собрался? Жить где будешь? Под забором?

— Не кипятись. Квартиру оставляю тебе, мебель, даже этот допотопный телевизор. Мне ничего не надо.

— Вот спасибо, царь! — фыркнула Люба. — Ничего тебе не отдам!

— Твоё право. Только знаешь, что меня радует? Я наконец исполняю твою мечту.

— Это какую же?
— Чтобы я исчез и перестал тебе мозги пудрить. Вот и заживёшь счастливо. А я… на свободе.

— Да куда ты, старый, подашься?! — язвительно засмеялась Люба.
— Уеду.
— Куда?
— А это уже не твоя забота.

Ещё месяц назад его друг Валера предлагал пожить в его деревенском домике — наследстве от бабушки.
— Там тихо, грибы под окнами… только крыша течёт, — смеялся Валера.

И тогда Николай Петрович словно прозрел. Он всегда мечтал писать иконы — тихо, без Любиных причитаний. Но уехать было некуда. Пока не подвернулся этот домик.

— Я бы присмотрел за домом. Ты бы меня прописал… временно.
— Договорились. Только я иногда буду наведываться.

Они чокнулись рюмками.

Суд дал им три месяца на примирение, но Николай знал — назад дороги нет. Из здания суда они вышли молча. Он забрал заранее собранный рюкзак и повернулся к Любе:

— Всё. Будь здорова.

— Хотя бы скажи, где будешь жить. Дети же спросят…
— Сам всё объясню, — ответил он и ушёл, не оглянувшись.

Люба смотрела в окно. Ждала, что он хоть раз обернётся. Но нет. Николай сел в старенькую «Ладу» и укатил.

В деревне он купил краски, доски для икон и зажил по-новому. Через месяц приехал сын. Ни о чём не спрашивал. Только на прощание сказал:
— Рад за тебя, батя. Никогда не видел тебя таким… живым. И работы твои — огонь. Можно одну забрать?

Потом нагрянула дочь. Осмотрела покосившийся домик и скривилась:
— В Москве жил как человек… А теперь что? Иконы мог и дома писать.

— Не мог. И не стал бы, — тихо ответил Николай. — А здесь… я могу дышать.

Дочь уехала, хлопнув дверью.

А через три месяца появилась Люба.
— Не соврал… Один живёшь… — прошептала она, присаживаясь на скрипучую лавку.

— А зачем врать? — пожал плечами Николай.

— Ты… не рад? — голос её дрогнул.

Он не узнал её интонацию. Впервые за 40 лет она не орала.

— Рад. Просто не ждал. Заходи. Только у меня работа — надо дописать. Одна посидишь?

Она кивнула.

А про себя подумала: «Я и так всегда одна. Даже когда он был рядом…»

Когда Николай вернулся — её уже не было. Уехала молча. Больше не звонила.

Иногда она приезжает. Сидит у окна. Молчит. Смотрит. Уезжает.

А Николай говорит своему коту Ваське:
— Приедет, посидит, проверит… Ну и характер! За сорок лет так и не раскусил её. Как, впрочем, и она меня…